Елисей, ездивший по селу на одноконном возке и выкрикивавший: "Тряпки
давай!" - менял на тряпки пуговицы, иголки, ленты, бусы, игральные карты,
книжечки курительной бумаги, календарики и даже "Кобзарь" Шевченко с
рисунками Сластиона. Но Елисей носил только камизельку, ему в голову не
приходило надевать сверху еще и пиджак, так что в этом вопросе Петько
Карналь принадлежал к отсталой части человечества. Однако, как бы там ни
было, принадлежал к человечеству, и возбуждение мистера Коккрофта не могло
не передаться и ему, он дернул Васька, без размышлений и пререканий они
соскочили с печи и...
льду приятнее, чем босиком. Но у Васька Гнатенко сапог не было. Собственно,
они были, но не на одного Васька, а еще и на его брата Гнатка, сестру Нацьку
и сестру Клавку. Очередность в пользовании сапогами выдерживалась твердо, и
в тот день в сапогах пошла в школу Нацька, Васька же тетка Параска, Васькова
мать, еще с утра, закутав в свою длинную белую овчинную шубу, принесла к
Карналям, чтобы ребенок поиграл с Петьком. И вот когда настала решительная
минута, потребовавшая от мальчиков как-то продемонстрировать свою
солидарность с величайшим научным достижением человечества, и они должны
были выскочить на лед, Петько тоже не стал обуваться. Глядя на этих двух
босоногих мальчишек, которые на собственном опыте пытались убедиться в
покатости земли, никто бы не сказал, что один из них станет академиком, а
другой - секретарем крупной территориальной партийной организации,
охватывающей изрядную часть их района. А если так, то кто же мог взять на
заметку тот незначительный эпизод да еще и синхронизировать его с действиями
взбудораженного ученика великого Резерфорда!
появляться не ко времени везде и всегда, подвернулась она и на этот раз,
ужаснулась, увидев босоногих конькобежцев, в руках у нее мгновенно оказалась
гибкая и свежая, несмотря на совсем неподходящую для этого пору года,
лозина. Петько взвизгнул, хотел дать стрекача, но мачеха уже успела схватить
его за руку и даже немного приподнять, скособоченного, надо льдом (наверное,
чтобы не прикасался голыми пятками ко льду и не простудился) и стала
заботливо и умело обрабатывать своим орудием воспитания, приговаривая:
"Будешь у меня знать, как простужаться! Будешь у меня знать, как бегать по
льду босиком!"
Васько, но его великодушие и, так сказать, врожденная гуманность не
принимались во внимание, Петька хлестали лозиной прямо-таки виртуозно, и
неизвестно, сколько бы продолжалась эта процедура, если бы не набежал кто-то
большой и сильный, не крикнул: "Ты что же это ребенка бьешь, так твою
перетак!" Петько был выдернут из рук мачехи, почти брошен на крыльцо, а
мачеха оттолкнута в снежный сугроб.
колхоза, человек, озабоченный колхозными делами так, что Петько его,
собственно, дома и не видел. Просыпался, когда отца уже не было, а засыпал,
когда его еще не было. Так и находился отец где-то между этими "уже" и
"еще", и Петько потерял всякую надежду его когда-либо увидеть. Поэтому
неожиданное появление отца в столь несвойственное ему время было воспринято
хлопцем не как нечто совершенно случайное, а как скрыто закономерное, оно
запомнилось навсегда. Уже потом, много лет спустя, тот день поставлен был в
ряд других событий, которые происходили в мире, и оказалось, что он
принадлежал науке.
если даже произносить это великое слово с маленькой буквы. Тут упорно,
словно бы и не было никогда на свете Галилея и Коперника, говорили: "Солнце
взошло", "Солнце зашло", верили в ведьму и нечистую силу, но последнюю так
никто никогда и не увидел, а ведьм знали всех до одной - где живет и как
зовут, когда и на чем летает: на метле, или на днище, или на веретене с
шерстью. Твердо знали также, что домовой живет в каждой хате и прячется в
кочерге, а у кого возле печи есть запечье, то в запечье. Село стояло на краю
плавней, у Днепра, в плавнях, между селом и Днепром, было полно озер -
Зеленое, Синее, Матвеевский омут, Прядивка, Дижин омут, Черная, Мирониха,
Олейничка, Кругляк - и всюду в их водах, ясное дело, было полно русалок,
которые время от времени, чтобы подтвердить свое существование и пристыдить
вероятных скептиков, щекотали насмерть какую-нибудь неосторожную девку. Было
в Озерах еще одно загадочное существо, которое называлось очень загадочно и
очень неопределенно: "Что-то". Оно вечно гонялось за женщинами, пугало малых
детей, заставляло блуждать пьяных мужиков, когда они ездили в извоз на
Галещанскую станцию, и ладно бы, если такой подвыпивший оказывался на теплой
печи у кумы, а не в какой-нибудь Морозо-Забегайловке, от одного названия
которой пронимает тебя зимой дрожь. "Что-то" крало кур, поросят, а то и
коров, таскало полотно, разостланное на берегу для отбеливания, выкапывало
из грядок картошку или лук, стряхивало яблони и груши, обламывало созревшую
кукурузу, заголяло девкам юбки, затаскивало ночью на хату или на сарай
тяжелые ворота, закручивало по ночам на закрутку дверь в хату, а потом
вопило под окнами: "Пожар!" "Что-то" было многоликое, многорукое,
изобретательное, озорное, веселое, злое, скрытное. У каких-нибудь древних
греков или римлян все те дела, которыми приходилось заниматься в Озерах
загадочному "Что-то", относились к компетенции различных богов, божков и
боженят, но ведь то были греки и римляне, они роскошествовали в многобожии,
или же, как говорят ученые люди, в политеизме, озеряне же были ограничены
уже почти тысячу лет, еще со времен Киевской Руси, только одним-единственным
христианским богом, да и того благополучно устранили с приходом Советской
власти, хотя, по правде говоря, он за тысячу лет в Озерах так и не прижился.
Попы тут сменялись с такой же быстротой, как правительства в некоторых
капиталистических странах с нестабильной экономикой и еще менее стабильной
политикой.
четвертом году своей жизни, а может, даже и раньше, как это ему опять-таки
удалось выяснить впоследствии методом хронологических сопоставлений,
Оказалось, что он прекрасно помнит, в каких галифе (синие диагоналевые с
красными стегаными подшивками сверху, достававшие дядьке почти до подмышек)
пришел из армии дядько Дмитро, а еще перед тем - какие детские книжечки с
рисунками и почти без текста присылал он с Кавказа, где служил в армии.
Вернулся; же дядько Дмитро из армии тогда, когда Петьку было всею лишь три
года! Следовательно, память держится в тебе чуть ли не с колыбели. Потому
что Петько упрямо доказывал всем своим многочисленным родственникам, что
помнит свою покойную маму, даже не так саму маму, как большие, величиной с
горшочки, яблоки, которые она ему всякий раз давала, когда он приходил к ней
в дедушкину хату, где она лежала на глиняном полу, умирая, и где пахло
мятой, любистком и еще чем-то мягким и ласковым, как мамин голос. Помнил ли
Петько или только хотел помнить маму, сказать трудно, но все изо всех сил
старались убедить его, что он был тогда слишком мал, только-только встал на
ноги, и еще такой глупый, что не мог даже понять того, что мама его умирала.
Не знал он ни смерти, ни рождения, не знал ничего, лишь ходил по соседям,
когда они садились обедать, и всюду - у Феньки Белоуски, у Якова Нагнийного,
у Антона Раденького, у Параски Радчихи и у своего деда Корния - кричал: "Где
моя большая ложка?" И все-таки страшно подумать, как много может вместиться
уже в первые три года твоей жизни даже тогда, когда ты не вырастаешь ни
гением, ни полководцем, ни даже футболистом!
ее как переход в какое-то непостижимое, недоступное разуму состояние: между
небом и землей, нечто вроде полосы света, прозрачная дымка, просвеченная
розовым солнцем, крыло теплого тумана, которое увлажняет тебе глаза тихими
слезами. Уже впоследствии, став академиком, не верил ни в метампсихоз, ни в
поэтичные байки о белых журавлях. Продолжал верить в светлую дымку между
небом и землей, видел там свою мать, и чем старше становился, тем видел
отчетливее. Но кому об этом расскажешь? Разве что на годичном собрании
Академии наук?
энциклопедическими знаниями своего окружения, не ограничиваясь примитивными
вещами быта и орудиями производства типа ложки, прялки, ступки, плуга,
бороны, лопаты, верши, корзины, - а попадаешь, так сказать, в сферы высшие -
в ведьмологию и демонологию, в космогонию и астронавтику, в гидрологию и
естествознание, в которые озеряне по возможности тоже пытались сделать
вклад, спокойно и щедро даруя миру свои "сверхнаучные" открытия. К таким
спокойным и уверенным открытиям принадлежало, к примеру, выражение: "Камни
растут". Камни росли везде: в Тахтаике, на той стороне Днепра - в Мишурине и
в Куцеволовке, но более всего - возле Заборы. Они чернели среди бесконечных
песчаных кос вдоль Днепра, большие, круглые, таинственные, не камни, а
какие-то словно бы звери из древних миров. Камни были побольше и поменьше,
некоторые лишь выглядывали из песка своими круглыми темными спинами,
некоторых и совсем еще не было видно, а на следующую весну, после того как
Днепр заливал плавни, а потом отступал, укладываясь в свое русло, хлопцы
бежали к Заборе и видели, как за зиму выросли камни. Те, что прошлый год
только выглядывали из песка, уже разлеглись под солнцем лениво и нахально, а
рядом появились новые, еще несмелые, но упорные и настойчивые. Это
относилось к таким же непостижимым явлениям, как, например, появление
теленка у коровы. Вот ходила корова, ничего не было, а потом надулось у нее
брюхо, ее перестали доить, стала она стельной, в конце зимы отец с мачехой
на рассвете куда-то исчезли, прихватив фонарь "летучая мышь", а когда
вернулись через полчаса, отец нес мокрого, худенького, нежного и
беспомощного теленочка на руках. Теленочек сразу же пытался встать на ножки,
а ножки дрожали, подгибались, подламывались, он падал на подостланную
мачехой солому, но снова и снова поднимался, пока не добивался своего. А
потом рос быстро и незаметно, как камень возле Заборы, а может, это камни
возле Заборы росли так, как бычки и телочки в селе, - неизвестно, откуда
берутся те и другие, хотя одни - живые, а другие - неживые.
телята или камни возле Заборы, значит сказать неправду. Тайн слишком много,
Жюль Верн
Жюль Верн
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Прозоров Александр