купить или продать. Поначалу Полунин, чувствуя себя чужаком, пытался из
вежливости принимать посильное участие в таких беседах, но ничего не вышло:
футболом он не болел, о женщинах говорить не любил, а купля-продажа вообще
была для него тайной за семью печатями. Жильцы кубрика, судя по всему, скоро
пришли к выводу, что молчаливый гринго - парень с заскоком, и оставили его в
покое. Теперь он обычно проводил свободные часы где-нибудь наверху, на
шлюпочной палубе, загорая на тропическом солнце или глядя, как низкие
колючие звезды медленно раскачиваются вокруг топ-блока грузовой стрелы -
Сириус, Канопус, Ригель...
месяцы ожидания в Буэнос-Айресе было бы хуже. Одиночество не тяготило его, к
нему он привык и там, давно уже привык. А думалось здесь хорошо - в этой
особой корабельной тишине, ничуть не нарушаемой шумом волн, гудением ветра в
такелаже и ровным, всепроникающим рокотом механизмов...
происходящего, Что ни делается, утверждала она, все к лучшему. С подобным
взглядом на жизнь Полунин встречался и у других и всегда завидовал этой
благостной, хотя и не подкрепленной реальным опытом вере в разумность
мироздания, проявляющуюся на всех уровнях - от законов небесной механики до
судьбы отдельного человека. Сам он, к сожалению, этой верой не обладал.
именно так, как и должно было. Недаром он так долго не мог сам определить
свое отношение к Дуняше - физически им было хорошо друг с другом, а
вообще-то... Как знать, что было бы с ними потом, не явись вдруг ее
непутевый супруг. У Полунина и раньше были очень серьезные сомнения насчет
того, как скоро удастся ей приспособиться к жизни в сегодняшней России, и
удастся ли вообще. Строго говоря, он взял бы на себя огромную
ответственность, забрав ее туда с собой. Ему очень хорошо запомнился тот
случай - во время их первого посещения советской выставки, - когда он вдруг
так остро ощутил Дуняшину "инородность", словно увидев ее глазами человека
оттуда... А если бы она так и не смогла вписаться в нашу действительность?
Возможно, именно это и заставило его сразу отступить, не попытавшись даже
ничего выяснить. За это, правда, он себя теперь упрекал. Не за то, что
отступил, - за то, что ушел молча. Гордость гордостью, но, вероятно, можно
же было расстаться как-то... человечнее. Обиды на Дуняшу у него уже не было,
он давно понял, что у нее должны были быть достаточно серьезные причины
вернуться к своему Ладушке. 3 самом деле, он ведь ничего не знает, - что,
если тот явился больным, инвалидом? В таком случае она и не могла поступить
иначе, это естественно.
именно такой развязки, и разум охотно принимал все доводы. С сердцем было
труднее, оно не поддавалось на уговоры, оно вообще не рассуждало. Оно просто
помнило. Помнило ее большие, всегда словно удивленно распахнутые глаза на
треугольном личике, помнило ее низковатый голос и ее смешные галлицизмы,
помнило все те слова, что они говорили друг другу весенними ночами в Таларе,
когда в комнате пахло травами и серебряная от луны пампа лежала за окном.
Сердце - оно помнило все, и этих воспоминаний не заглушить было никакими
доводами рассудка...
температура начала падать, в Бискайском заливе их встретила осенняя непогода
- на шлюпочной палубе было уже не позагорать, аргентинские свитеры не
спасали от пронизывающего норда. Полунин, чтобы не торчать в кубрике,
приходил греться в машинное отделение - любовался обманчиво невесомой
пляской многотонных шатунов, бесшумными взмахами кривошипов, жирным блеском
надраенной стали и латуни. В старой технике есть своя привлекательность, а
машина "Сантьяго" - вертикальная, тройного расширения - была реликтом тех
времен, когда еще не знали массового производства, каждый болт вытачивался и
шлифовался вручную. Размеры ее устрашали - огромный цилиндр низкого
давления, с обшитым деревянными рейками защитным кожухом верхней части,
высился как башня, весь опутанный тонкими и толстыми трубами, лесенками,
решетчатыми площадками и мостками. Иногда Полунин видел здесь Свенсона - тот
бегал по трапам с ловкостью старой обезьяны, быстрый и деловитый, совсем не
похожий на вечно пьяного забулдыгу, каким бывал дома.
сумерках хрипло и угрожающе взвывали сирены встречных судов, потом ледяная
бутылочно-зеленая вода Северного моря сменилась темной водой Эльбы. Над
Гамбургом тоже стояла мгла, где-то за кранами и пакгаузами глухо рокотал,
звенел трамваями и перекликался автомобильными гудками огромный чужой город.
Полунин не стал сходить на берег - у него не было желания видеть Германию
даже спустя десять лет, какой бы процветающей и денацифицированной она ни
стала. Пшеницу быстро выгрузили, кран принялся снимать с железнодорожных
платформ и опускать в трюм огромные ящики, крупно маркированные трехлучевой
звездой в круге и отбитой по трафарету надписью "Мерседес Бенц Аргентина".
Вероятно, это было оборудование для строящегося под Буэнос-Айресом
автозавода. Полунин слышал об этой стройке, на том скаутском балу, в
августе, кто-то ему говорил, что сейчас многие идут на "Мерседес"...
работой докеров. Большинство были молодые, но попадались и постарше, -
некоторые вместо пластмассовых защитных касок носили традиционные
темно-синие фуражки с лакированными козырьками, в какой изображался на
портретах Эрнст Тельман. Возможно, это были самые обычные люди, рабочие,
знаменитый немецкий пролетариат, когда-то один из самых сознательных в
Европе. Тем более - гамбуржцы, - город, можно сказать, с революционными
традициями. Строго говоря, не было никаких оснований смотреть на докеров с
неприязнью - если не считать того, что каждый старше тридцати, вероятно,
носил в свое время мундир со свастикой. Но неприязнь оставалась, разумная
или неразумная, тут уж Полунин ничего не мог с собой поделать. Он
принадлежал к поколению, для которого не так просто было подчинить доводам
трезвого рассудка свое отношение к Германии и к немцам...
выходили утром, - позади, за плоским побережьем земли Шлезвиг-Гольштейн,
вставало из тумана багровое студеное солнце. Где-то по этой равнине шел к
северо-востоку Кильский канал, за ним лежала Балтика - двое суток ходу до
Ленинграда. Впервые за много лет Полунин думал сейчас о родном городе без
привычной тоски - не как изгнанник уже, а просто как человек, который
слишком долго не был дома и предвкушает скорое возвращение. Хорошо бы
весной, к белым ночам...
ночам низких широт. На третий день прошли по левому борту желтые скалистые
берега Астурии. Южнее Канарских островов сильно штормило при ослепительно
ясном небе, старик "Сантьяго" скрипел и стонал всеми переборками,
переваливаясь с борта на борт, и то медленно задирал нос, то вдруг тяжко
проваливался во внезапно расступившуюся перед форштевнем седловину - сотни
тонн атлантического рассола с пушечным грохотом рушились на бак, кипящими
водоворотами омывая лебедки, брашпили, протянутые по палубе якорные цепи.
Пенистые потоки еще низвергались за борт через шпигаты и клюзы, а наперерез
судну уже шел, грозно взбухая и набирая силу, новый водяной холм -
мутно-зеленый, с мраморными разводами в основании, стеклянно просвеченный
солнцем в своей верхней части, дымящийся срываемой с гребня пеной.
спокойной. К Буэнос-Айресу подходили утром, сквозь голубую дымку медленно
проступала, розовея на солнце, панорама порта - батареи элеваторов,
серебристые цилиндры нефтехранилищ, мачты, трубы, надстройки, километры
причалов и пакгаузов, геометрическое кружево кранов. Здесь лето было в
разгаре - около десяти утра, когда Полунин сошел на берег, термометр
показывал тридцать два градуса в тени, но сейчас даже эта жара была приятна,
после Гамбурга Буэнос-Айрес казался удобным, привычным, обжитым...
У подъездов Розового дома, вместо традиционных конногренадеров, пестро
одетых в мундиры эпохи Сан-Мартина, стояли в караулах автоматчики морской
пехоты в стальных шлемах, счетверенные стволы эрликонов смотрели в небо с
крыши дворца, поверх лепнины карнизов; президент Арамбуру (уже второй по
счету после сентябрьской "революции"), судя по всему, чувствовал себя не
очень уверенно...
прочные плитки тротуара, не подверженные ни бортовой, ни килевой качке. С
непривычки даже пошатывало. Жара, однако, давала себя знать - дойдя наконец
до улицы Талькауано, он устал и взмок, словно просидел одетым в парилке.
Квартира встретила его отрадной прохладой. Он поставил под вешалку свой
чемоданчик и еще не успел снять пиджак, как дверь его комнаты с грохотом
распахнулась и в прихожую выскочил Лагартиха, держа перед животом автомат.
засадил очередь через дверь - думал, за мной пришли...
вас, Освальдо...
полиции, - Лагартиха щелкнул предохранителем, повесил автомат на вешалку и
обнял Полунина. - Дон Мигель, ваша квартира второй раз спасает мне жизнь!
правительство чем вас не устраивает?
адмиральских погонах думают, что мы для них делали революцию...
августе.
стояла портативная пишущая машинка, лежала книга в истрепанной бумажной
обложке - "Техника государственного переворота" Курцио Малапарте.
позволил себе это вторжение. Но завтра или послезавтра я все равно уезжаю,
Посняков Андрей
Буркатовский Сергей
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Земляной Андрей
Распопов Дмитрий