Чтение 76–й страницы книги ~Бесы~

каламбуров. Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур
готов. Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет;
атеизм, дарвинизм, московские колокола... Но увы, он уже не верит в
московские колокола; Рим, лавры... но он даже не верит в лавры... Тут
казенный припадок Байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из
Печорина, - и пошла и пошла, засвистала машина... "А впрочем похвалите,
похвалите, я ведь это ужасно люблю, я ведь это только так говорю, что кладу
перо; подождите, я еще вам триста раз надоем, читать устанете..."

Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось.
Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и вс¬ то, что бывает, когда
на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более
двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он
продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали
приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но
громкий голос:

- Господи, какой вздор!

Это выскочило невольно и, я уверен, безо всякой демонстрации. Просто устал
человек. Но господин Кармазинов приостановился, насмешливо поглядел на
публику, и вдруг просюсюкал с осанкой уязвленного камергера: - Я, кажется,
вам, господа, надоел порядочно?

Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким
образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить
и так-сказать даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались,
посморкались бы, и сошло бы как-нибудь... Может быть, он ждал аплодисмента
в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как
будто испугались, съ¬жились и притихли.

- Вы вовсе никогда не видали Анк-Марция, это вс¬ слог, - раздался вдруг
один раздраженный, даже как бы наболевший голос.

- Именно, - подхватил сейчас же другой голос: - нынче нет привидений, а
естественные науки. Справьтесь с естественными науками.

- Господа, я менее всего ожидал таких возражений, - ужасно удивился
Кармазинов. Великий гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества.

- В наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, - протрещала вдруг
одна девица. - Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику.
Да и кто говорит теперь про пустынников?

- Господа, всего более удивляет меня, что это так серьезно. Впрочем...
впрочем вы совершенно правы. Никто более меня не уважает реальную правду...

Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и
выражало: "Я ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, только хвалите
меня, хвалите больше, как можно больше, я это ужасно люблю"...

- Господа, - прокричал он наконец уже совсем уязвленный, - я вижу, что моя
бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал.

- Метил в ворону, а попал в корову, - крикнул во вс¬ горло какой-то дурак,
должно быть пьяный, и на него уж конечно не надо бы обращать внимания.
Правда, раздался непочтительный смех.

- В корову, говорите вы? - тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его
становился вс¬ крикливее. - Насчет ворон и коров я позволю себе, господа,
удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себе
сравнения, хотя бы и невинные; но я думал...

- Однако вы, милостивый государь, не очень бы... - прокричал кто-то из
задних рядов.

- Но я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, буду выслушан...

- Нет, нет, мы желаем слушать, желаем, - раздалось несколько осмелившихся
наконец голосов из первого ряда.

- Читайте, читайте! - подхватило несколько восторженных дамских голосов, и
наконец-то прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький. Кармазинов
криво улыбнулся и привстал с места.

- Поверьте, Кармазинов, что все считают даже за честь... - не удержалась
даже сама предводительша.

- Господин Кармазинов, - раздался вдруг один свежий юный голос из глубины
залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища,
прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще
гостя. Он даже привстал с места.

- Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам
описали, то право я не поместил бы про мою любовь в статью, назначенную для
публичного чтения...

Он даже весь покраснел.

- Господа, - прокричал Кармазинов, - я кончил. Я опускаю конец и удаляюсь.
Но позвольте мне прочесть только шесть заключительных строк:

"Да, друг читатель, прощай! - начал он тотчас же по рукописи и уже не
садясь в кресла. - "Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы
мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о
брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь
удовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если
бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях,
начали упрашивать со слезами: "Пиши, о пиши для нас, Кармазинов - для
отечества, для потомства, для лавровых венков", то и тогда бы я вам
ответил, разумеется, поблагодарив со всею учтивостью: "Нет уж, довольно мы
повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные
стороны! Merci, merci, merci."

Кармазинов церемонно поклонился и весь красный, как будто его сварили,
отправился за кулисы.

- И вовсе никто не будет стоять на коленях; дикая фантазия.

- Экое ведь самолюбие!

- Это только юмор, - поправил было кто-то потолковее.

- Нет, уж избавьте от вашего юмора.

- Однако ведь это дерзость, господа.

- По крайней мере теперь-то хоть кончил.

- Эк скуки натащили!

Но все эти невежественные возгласы задних рядов (не одних впрочем задних)
были заглушены аплодисментом другой части публики. Вызывали Кармазинова.
Несколько дам, имея во главе Юлию Михайловну и предводительшу, столпились у
эстрады. В руках Юлии Михайловны явился роскошный лавровый венок, на белой
бархатной подушке, в другом венке из живых роз.

- Лавры! - произнес Кармазинов с тонкою и несколько язвительною усмешкой; -
я, конечно, тронут и принимаю этот заготовленный заранее, но еще не
успевший увянуть венок с живым чувством; но уверяю вас, mesdames, я
настолько вдруг сделался реалистом, что считаю в наш век лавры гораздо
уместнее в руках искусного повара, чем в моих...

- Да повара-то полезнее, - прокричал тот самый семинарист, который был в
"заседании" у Виргинского. Порядок несколько нарушился. Из многих рядов
повскочили, чтобы видеть церемонию с лавровым венком.

- Я за повара теперь еще три целковых придам, - громко подхватил другой
голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью.

- И я.

- И я.

- Да неужели здесь нет буфета?

- Господа, это просто обман...

Впрочем надо признаться, что все эти разнузданные господа еще сильно
боялись наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в