ноге, с лицом, искаженным той ужасной вступительной гримасой,
которую ребенок задерживает на растянутых губах перед ревом,
Лолита исчезла из комнаты и за ней побежала и стала утешать ее
на кухне добренькая Авис, у которой был такой отличный, жирный,
розовый отец и маленький щекастый брат, и только что родившаяся
сестричка, и домашний уют и две шотландских овчарки, умеющие
улыбаться, а у Лолиты ничего не было.
Бердслее, Лолита, сидящая с книгой у камина, потягивается,
крякает и спрашивает: "Где ее, собственно говоря, похоронили?" -
"Кого?" - "Ах, ты знаешь, мою зарезанную мать". - "Ты прекрасно
знаешь, где находится ее могила", ответил я, с большой
выдержкой, и назвал кладбище - недалеко от Рамздэля, между
железной дорогой и холмом, с которого видно озеро. "А кроме
того", добавил я, "трагедию ее случайной смерти не следовало бы
опошлять такого рода эпитетом, к которому ты находишь нужным
прибегать. Ежели ты действительно хочешь победить в себе самой
идею смерти -" "Завел шарманку", сказала Лолита и томно покинула
комнату. Я долго глядел в огонь сквозь жгучие слезы. Потом
поднял с пола ее книгу. Какаято бездарная чепуха "для
юношества". Угрюмая маленькая Мара не ожидала, что ее мачеха
окажется веселой, понятливой, рыжеволосой молодой женщиной,
которая объяснила Маре, что покойная мать Мары совершила
героический подвиг тем, что умышленно не выказывала никакой
любви к обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала
от неизлечимой болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила
по ней. Другой бы на моем месте с воплями помчался наверх к
Лолите; я же всегда выбирал нравственную гигиену
невмешательства. Но ныне, Извиваясь как червь, и заклиная былое,
я вспоминаю, что в этот раз и в другие разы я взял в привычку не
обращать внимания на состояние Лолиты, дабы не расстраивать
подлого Гумберта. Когда моя мать в промокшем платье, освещаемом
грозой среди стремительно наплывающего тумана (так я воображал
ее смерть), побежала, с трудом дыша, вверх по гребню горы над
Молинетто, где ее сразила молния, я был младенцем, и
впоследствии мне не удавалось задним числом привить себе никакой
общепринятой сиротской тоски, как бы свирепо ни трепали меня
психотераписты в позднейшие периоды депрессии. Но признаюсь, что
человек со столь мощным воображением, как мое, не может
ссылаться на незнание общечеловеческих эмоций. Возможно также,
что я слишком положился на ненормальную холодность отношений
между Шарлоттой и ее дочерью. Но ужасная сущность всего этого
вопроса вот какая. Моя шаблонная Лолита за время нашего с ней
неслыханного, безнравственного сожительства постепенно пришла к
тому, что даже самая несчастная семейная жизнь предпочтительна
пародии кровосмесительства - а лучше этого в конечном счете я
ничего и не мог дать моей бездомной девочке.
озера. Солнечный полдень смотрел во все глаза: проезжая мимо в
запачканном автомобиле, я различал алмазные искры между
отдаленными соснами. Свернул на кладбище, вышел и погулял между
разнокалиберными памятниками. Bonjour, Charlotte. На некоторых
могилах были воткнуты полупрозрачные национальные флажки,
неподвижно опавшие в безветренной тени кипарисов. Эх, Эдя, не
повезло же тебе, подумал я, обращаясь мысленно к некоему Эдуарду
Граммару, тридцатипятилетнему заведующему конторой в Нью-Йорке,
которого недавно арестовали по обвинению в убийстве
тридцатилетней жены Доротеи. Мечты об идеальном преступлении, Эд
проломил жене череп и труп посадил за руль автомобиля. Два
чиновника дорожной полиции данного района видели издали, как
большой новый синий Крайслер, подаренный Граммаром жене на
рождение, с шальной скоростью съезжал под гору как раз на
границе их юрисдикции. (Да хранит Господь наших бравых
полицейских - и районных и штатных!) Он задел столб, взнесся по
насыпи, поросшей остистой травой, земляникой и ползучей
лапчаткой, и опрокинулся. Колеса все еще тихо вертелись на
солнцепеке, когда патрульщики вытащили тело госпожи Г. Сначала
им показалось, что она погибла вследствие обыкновенного
крушения. Увы, ранения, вызвавшие ее смерть, не соответствовали
очень легким повреждениям, которые потерпел автомобиль. Я
удачнее устроился.
белой церкви и огромные ильмы. Забыв, что на американской
пригородной улице одинокий пешеход больше выделяется, чем
одинокий автомобилист, я оставил машину на бульваре, чтобы
спуститься, как бы гуляя, по Лоун Стрит мимо номера 342. Перед
предстоящим великим кровопролитием я имел право на небольшую
передышку, на очистительную судорогу душевной отрыжки. Белые
ставни виллы отставного тряпичника были закрыты, и ктото
подвязал найденную им черную бархатную ленту для волос к белой
вывеске "Продается", склонившейся со своего шеста у тротуара. Не
было больше пристаючей собаки. Садовник никому не телефонировал.
Больная старушка Визави не сидела на увитой виноградом веранде,
- на которой теперь, к вящей досаде одинокого пешехода, две
молодых женщины с понихвостными прическами, в одинаковых
передничках в черную горошину, прервали уборку для того, чтобы
поглазеть на него. Она, верно, давно умерла, а это были, должно
быть, ее племянницы из Филадельфии.
поток итальянской музыки лился из растворенного окна - окна
гостиной. Какая романтическая душа играла на рояле там, где
никакие клавиши не ныряли и не всплескивали в тот заколдованный
воскресный день, когда ласкало солнце голые ноги моей девочки?
Вдруг я заметил, что с газона, который я некогда стриг, смуглая,
темнокудрая нимфетка лет десяти, в белых трусиках, глядит на
меня с чем-то диким в завороженном взоре больших черно-синих
глаз. Я сказал ей два-три милых слова, совершенно невинных, -
старомодный комплимент, вроде "какие у тебя прелестные глаза",
но она поспешно попятилась, и музыка оборвалась, и весьма
вспыльчивого вида черноволосый мужчина с блестящим от пота лицом
выскочил в сад и грубо уставился на меня. Я было хотел
представиться, но тут, с тем острым смущением, которое бывает во
сне, я увидел, что на мне запачканные глиной синие рабочие брюки
и отвратительно грязный дырявый свитер, ощутил щетину на
подбородке, почувствовал, как налиты кровью мои глаза, глаза
проходимца... Не говоря ни слова, я повернул и поплелся назад к
автомобилю. Чахлый цветочек, вроде маленькой астры, рос из
памятной мне щели в тротуаре. Преспокойно воскресшую мисс Визави
племянницы выкатили на веранду, точно эта веранда была ложей, а
я актером. Внутренне умоляя ее не окликнуть меня, я ускорил шаг.
Ну и крутая улочка! Я дошел до глубокой тени бульвара. Красный
билетик, означающий штраф за незаконное паркование, был засунут
полицейским под одну из лапок на ветровом стекле. Билетик этот я
тщательно разорвал на две, четыре, восемь частей.
гостиницу, - ту самую, в которую заехал с новым чемоданом пять
лет тому назад. Взял комнату с ванной, назначил по телефону два
свидания - деловое и медицинское, - побрился, выкупался, надел
черный костюм и спустился в бар. Там ничего не изменилось. Узкий
зал был залит все тем же тусклым, невозможно-гранатовым светом -
которым когда-то в Европе отличались притоны, но который здесь
просто "создавал настроение" в приличном, "семейном" отеле. Я
сел за тот же столик, за которым сидел в самом начале моего
пребывания в Рамздэле, в тот день, когда, став жильцом Шарлотты,
я нашел нужным отпраздновать новоселье тем, что по-светски с ней
распил полбутылки шампанского, - чем роковым образом покорил ее
бедное, полное до краев сердце. Как и тогда, лакей с лицом как
луна распределял по астральной схеме пятьдесят рюмочек хереса на
большом подносе для свадебного приема (Мурфи, этот раз,
сочетался браком с Фантазией). Без восьми три. Идя через холл, я
должен был обойти группу дам, которые с mille graces прощались и
расходились после клубного завтрака. Одна из них с
приветственным клекотом набросилась на меня. Это была толстая,
низенькая женщина, вся в жемчужно-сером, с длинным, серым пером
на шляпке. Я узнал в ней миссис Чатфильд. Она напала на меня с
приторной улыбкой, вся горя злобным любопытством (не проделал ли
я, например, с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний
механик, проделал с одиннадцатилетней Салли Горнер в 1948-ом
году). Очень скоро я это жадное злорадство совершенно взял под
контроль. Она думала, что я живу в Калифорнии. А как поживает -
? С изысканнейшим наслаждением, я сообщил ей, что моя падчерица
только что вышла за блестящего молодого инженера-горняка,
выполняющего секретное правительственное задание в
северо-западном штате. Взятая врасплох, она возразила, что не
одобряет таких ранних браков, что никогда бы она не позволила
своей Филлис, которой теперь восемнадцать лет -
Шломо Вульф
Корнев Павел
Шилова Юлия
Лондон Джек
Пехов Алексей
Маккэфри Энн