которой, полагаю, я обязан моей жизнью. Она представляла собой громоздкое
двуспальное сооружение, чья резьба опять-таки соответствовала в какой-то
мере всему остальному, будучи, впрочем, выполнена в более поздней манере.
Тот же растительный лейтмотив, разумеется, но исполнение колебалось где-то
между модерном и коммерческой версией конструктивизма. Эта кровать была
предметом особой гордости матери, ибо она купила ее очень дешево в 1935
году, до того, как они с отцом поженились, присмотрев ее и подобранный к ней
в пару туалетный столик с трельяжем во второразрядной мебельной лавке.
Бо'льшая часть нашей жизни тяготела к этой приземистой кровати, а важнейшие
решения в нашем семействе бывали приняты, когда втроем мы собирались не
вокруг стола, но на ее обширной поверхности, со мной в изножье.
именно она склонила отца к женитьбе, ибо он любил понежиться в этой кровати
больше всего на свете. Даже когда их обоих настигал приступ горчайшего
обоюдного ожесточения, большей частью спровоцированного нашим бюджетом ("У
тебя просто мания спускать все деньги в гастрономе! - несется его негодующий
голос над стеллажами, отгородившими мою "половину" от их "комнаты". "Я
отравлена, отравлена тридцатью годами твоей скаредности!" - отвечает мать),
- даже тогда он с неохотой выбирался из кровати, особенно по утрам.
Несколько человек предлагали нам очень приличные деньги за эту кровать,
которая и впрямь занимала слишком много места в нашем жилище. Но сколь бы
неплатежеспособны мы ни оказывались, родители никогда не обсуждали такую
возможность. Кровать была очевидным излишеством, и я думаю, что именно этим
она им и нравилась.
смятых одеял. Помню их читающими там, разговаривающими, глотающими таблетки,
борющимися по очереди с болезнями. Кровать обрамляла их для меня в
наибольшей безопасности и наибольшей беспомощности. Она была их личным
логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого,
кроме меня, местом во вселенной. Где б она сейчас ни стояла, она выглядит
как пробоина в мироздании. Семь на пять футов пробоина. Кровать была
светло-коричневого полированного клена и никогда не скрипела.
потолка арками, которые я постоянно пытался заполнить разнообразными
сочетаниями книжных полок и чемоданов, чтобы отделить себя от родителей,
обрести некую степень уединения. Можно говорить лишь о некой степени, ибо
высота и ширина тех двух арок плюс сарацинские очертания их верхних краев
исключали любые помыслы о полном успехе. За вычетом, конечно, возможности
заложить их кирпичной кладкой или зашить досками, что было противозаконно,
так как свелось бы ко владению двумя комнатами вместо полутора, на которые
мы по ордеру имели право. Помимо довольно частых проверок, производимых
нашим управдомом, соседи, в каких бы милейших отношениях мы с ними ни
находились, донесли бы на нас куда следует в ту же секунду.
с пятнадцати лет. Испробовал всевозможные умопомрачительные приспособления и
одно время даже помышлял о сооружении четырехметровой высоты аквариума с
дверью посередине, которая соединяла бы мою половину с их комнатой. Надо ли
объяснять, что такой архитектурный подвиг был мне не по зубам. Итак,
решением оказалось приумножение книжных полок с моей стороны, прибавление и
уплотнение складок драпировки - с родительской. Нечего и говорить, что им не
нравились ни решение, ни подоплека самого вопроса.
сумма книг; к тому же последние оставались при мне. У нас имелись два
платяных шкафа с зеркалами на дверцах в полную величину, ничем другим не
примечательных, но довольно высоких и уладивших полдела. По их сторонам и
над ними я смастерил полки, оставив узкий проход, по которому родители могли
протиснуться на мою половину и обратно. Отец недолюбливал сооружение в
особенности потому, что в дальнем конце моей половины он сам отгородил
темный угол, куда отправлялся проявлять и печатать фотографии и откуда
поступала немалая часть наших средств к существованию.
закутке, я входил и выходил, пользуясь ею "Чтобы не беспокоить вас", -
говорил я родителям, но в действительности с целью избежать их наблюдения и
необходимости знакомить с ними моих гостей и наоборот. Для затемнения
подоплеки этих визитов я держал электропроигрыватель и родители постепенно
прониклись ненавистью к И. С. Баху.
драматически возросли, я дополнительно разгородил свою половину посредством
перестановки тех двух шкафов таким образом, чтобы они отделяли мою кровать и
письменный стол от темного закутка. Между ними я втиснул третий, который
бездействовал в коридоре. Отодрал у него заднюю стенку, оставив дверцу
нетронутой. В результате чего гостю приходилось попадать в мой [Lebensraum],
минуя две двери и одну занавеску. Первой дверью была та, что вела в коридор;
затем вы оказывались в отцовском закутке и отодвигали занавеску; оставалось
открыть дверцу бывшего платяного шкафа. На шкафы я сложил все имевшиеся у
нас чемоданы. Их было много; и все же они не доходили до потолка. Суммарный
результат походил на баррикаду; за ней, однако, Гаврош чувствовал себя в
безопасности, и некая Марина могла обнажить не только бюст.
просветлели, когда за перегородкой стал раздаваться стук моей пишущей
машинки. Драпировка приглушала его основательно, но не полностью. Пишущая
машинка тоже составила часть китайского улова отца, хотя он отнюдь не
предполагал, что его сын приберет ее к рукам. Я держал ее на письменном
столе, вдвинутом в нишу, образованную заложенной кирпичами дверью, которая
некогда соединяла полторы комнаты с остальной анфиладой. Вот когда лишние
полметра пришлись кстати! Поскольку у соседей с противоположной стороны этой
двери стоял рояль, я со своей заслонился от бренчания их дочери стеллажами,
которые, опираясь на мой письменный стол, точно подходили под нишу.
зашторенное окно точно в полуметре, над коричневым, довольно широким диваном
без подушек - с другой; арка, заставленная до мавританской кромки книжными
полками - сзади; заполняющие нишу стеллажи и письменный стол с "ундервудом"
у меня перед носом - таков был мой [Lebensraum]. Мать убирала его, отец
пересекал взад-вперед по пути в свой закуток; иногда он или она находили
убежище в моем потрепанном, но уютном кресле после очередной словесной
стычки. В остальном эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были
лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает
собственным разумом и ведает своим распределением, то имеется вероятность,
что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с
нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами.
с разрывом уз. Ведь мы куда более оседлые люди, чем другие обитатели
континента (немцы или французы), которые перемещаются гораздо чаще хотя бы
потому, что у них есть автомобили и нет повода толковать о границах. Для нас
квартира - это пожизненно, город - пожизненно, страна - пожизненно.
Следовательно, представление о постоянстве глубже, ощущение утраты тоже. Все
же нация, погубившая в течение полувека почти шестьдесят миллионов душ во
имя собственного плотоядного государства (в том числе двадцать миллионов
убитых на войне), несомненно оказалась вынуждена повысить свое чувство
стабильности. Уже хотя бы потому, что эти жертвы были принесены ради
сохранения статус-кво.
соответствовать психологическому складу родной державы. Возможно, в том, что
я тут наговорил, виновато совсем другое: несоответствие настоящего тому, что
помнится. Память, я думаю, отражает качество реальности примерно так же, как
утопическая мысль. Реальность, с которой я сталкиваюсь, не имеет ни
соответствия, ни отношения к полутора комнатам там, за океаном, и двум их
обитателям, уже не существующим. Что до выбора, не могу представить более
ошеломительного, чем мой. Все равно что разница между полушариями, ночью и
днем, урбанистическим и сельским пейзажем, между мертвыми и живыми.
Единственная точка пересечения - мое тело и пишущая машинка. Другой марки и
с другим шрифтом.
жизни, будь я рядом с ними, когда они умирали, контраст между ночью и днем,
между улицей в русском городе и американским сельским шоссе был бы для меня
не таким резким; напор памяти уступил бы утопической надежде. Износ и
усталость притупили бы чувства настолько, что трагедия воспринималась бы как
естественная и осталась бы позади естественным образом. Однако не многие
вещи столь тщетны, как взвешивание разных возможностей задним числом; равным
образом положительным в трагедии искусственной является то, что она
побуждает обращаться к искусству. Кто беден, готов утилизировать все. Я
утилизирую чувство вины.
ощущает вину перед родителями, ибо откуда-то знает, что они умрут раньше
его. И ему лишь требуется, дабы смягчить вину, дать им умереть естественным
образом: от болезней, или от старости, или по совокупности причин. Тем не
менее распространима ли уловка такого сорта на смерть невольника, то есть
того, кто родился свободным, но чью свободу подменили?
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Орлов Алекс
Афанасьев Роман