Чтение 76–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

следствию. А на суде в случае непредвиденного затруднения, в самую сложную
минуту я попрошу председателя дать вам слово.

!!!

И Якубович -- обещал. С сознанием долга -- обещал. Пожалуй, такого
ответственного задания еще не давала ему Советская власть!

И можно было на следствии не трогать Якубовича и пальцем! Но это было бы
для ГПУ слишком тонко. Как и все, достался Якубович мясникам-следователям, и
применили они к нему всю [гамму] -- и морозный карцер, и жаркий
закупоренный, и битьё по половым органам. Мучили так, что Якубович и его
подельник Абрам Гинзбург в отчаянии вскрыли себе вены. После поправки их уже
не пытали и не били, только была двухнедельная бессонница. (Якубович
говорит: "Только бы заснуть! Уже ни совести, ни чести...") А тут еще и очные
ставки с другими, уже сдавшимися, тоже подталкивают "сознаться", городить
вздор. Да сам следователь (Алексей Алексеевич Наседкин): "Я знаю, знаю, что
ничего не было! Но -- требуют от нас!"

Однажды, вызванный к следователю, Якубович застаёт там замученного
арестанта. Следователь усмехается: "Вот Моисей Исаевич Тейтельбаум просит
вас принять его в вашу антисоветскую организацию. Поговорите без меня
посвободнее, я пока уйду". Ушел. Тейтельбаум действительно умоляет: "Товарищ
Якубович! Прошу вас, примите меня в ваше Союзное Бюро меньшевиков! Меня
обвиняют во "взятках с иностранных фирм", грозят расстрелом. Но лучше я умру
контриком, чем уголовником!" (А скорей -- обещали, что контрика и пощадят?
Он ошибся: получил детский срок, пятерку). До чего ж скудно было у ГПУ с
меньшевиками, что набирали обвиняемых из добровольцев!.. (И ведь важная роль
ждала Тейтельбаума! -- связь с заграничными меньшевиками и со Вторым
Интернационалом! Но по уговору -- пятерка, честно.) С одобрения следователя
Якубович [принял] Тейтельбаума в Союзное Бюро.

За несколько дней до процесса в кабинете старшего следователя Дмитрия
Матвеевича Дмитриева было созвано [первое] оргзаседание Союзного Бюро
меньшевиков: чтоб согласовать и каждый бы роль свою лучше понял. (Вот так и
ЦК "промпартии" заседал! Вот [[где]] подсудимые "могли встретиться", чему
дивился Крыленко.) Но так много наворочено было лжи, не вмещаемой в голову,
что участники путали, за одну репетицию не усвоили, собирались и второй раз.

С каким же чувством выходил Якубович на процесс? За все принятые муки, за
всю ложь, натолканную в грудь -- устроить на суде мировой скандал? Но ведь:

1) это будет удар в спину Советской власти! Это будет отрицанием всей
жизненной цели, для которой Якубович живет, всего того пути, которым он
выдирался из ошибочного меньшевизма в правильный большевизм;

2) после такого скандала не дадут умереть, не расстреляют просто, а будут
снова пытать, уже в месть, доведут до безумия, а тело и без того измучено
пытками. Для такого еще нового мучения -- где найти нравственную опору? в
чём почерпнуть мужество?

(Я по горячему звуку слов записал эти его аргументы -- редчайший случай
получить как бы "посмертно" объяснение участника такого процесса. И я
нахожу, что это все равно, как если бы причину своей загадочной судебной
покорности объяснили нам Бухарин или Рыков: та же искренность, та же
партийная преданность, та же человеческая слабость, такое же отсутствие
нравственной опоры для борьбы из-за того, что нет [отдельной позиции].)

И на процессе Якубович не только покорно повторял всю серую жвачку лжи,
выше которой не поднялась фантазия ни Сталина, ни его подмастерий, ни
измученных подсудимых. Но и сыграл он свою вдохновенную роль, обещанную
Крыленке.

Так называемая Заграничная Делегация меньшевиков (по сути -- вся верхушка
их ЦК) напечатала в "Vоrwаerts" свое отмежевание от подсудимых. Они писали,
что это -- позорнейшая судебная комедия, построенная на показаниях
провокаторов и несчастных обвиняемых, вынужденных к тому террором. Что
подавляющее большинство подсудимых уже более десяти лет как ушли из партии и
никогда в неё не возвращались. И что смехотворно большие суммы фигурируют на
процессе -- такие деньги, которыми и вся партия никогда не располагала.

И Крыленко, зачтя статью, просил Шверника дать подсудимым высказаться (то
же дерганье всеми нитками сразу, как и на Промпартии). И все выступили. И
все защищали методы ГПУ против меньшевистского ЦК...

Но что вспоминает теперь Якубович об этом своем "ответе", как и о своей
последней речи? Что он говорил отнюдь не только по обещанию, данному
Крыленке, что он не просто поднялся, но его подхватил, как щепку, поток
раздражения и красноречия. Раздражения -- на кого? Узнавший и пытки, и
вскрывавший вены, и обмиравший уже не раз, он теперь искренне негодовал --
не на прокурора! не на ГПУ! -- нет! на Заграничную Делегацию!!! Вот она,
психологическая переполюсовка! В безопасности и комфорте (даже нищая
эмиграция конечно комфорт по сравнению с Лубянкой) они там, бессовестные,
самодовольные -- как могли не пожалеть [[этих]] за муки и страдания? как
могли так нагло отречься и отдать несчастных их участи? (Сильный получился
ответ, и устроители процесса торжествовали.)

Даже рассказывая в 1967 году, Якубович затрясся от гнева на Заграничную
Делегацию, на их предательство, отречение, их измену социалистической
революции, как он упрекал их еще в 1917 году.

А стенограммы процесса при этом не было у нас. Позже я достал её и
удивился: в каждой мелочи, в каждой дате и имени такая точная память
Якубовича здесь его подвела: ведь он сказал на процессе, что заграничная
делегация по поручению 11-го Интернационала [давала им директивы вредить!]
-- и не помнит теперь. Заграничные меньшевики писали не бессовестно, не
самодовольно, они именно ЖАЛЕЛИ несчастные жертвы процесса, но указывали,
что это давно не меньшевики -- так и правда. На что же так устойчиво и
искренне разгневался Якубович? А как заграничные меньшевики могли бы НЕ
отдать подсудимых их участи?

Мы любим сердиться на тех, кто слабей, на безответных. Это есть в
человеке. И аргументы сами как-то ловко подскакивают, что мы правы.

Крыленко же сказал в обвинительной речи, что Якубович -- фанатик
контрреволюционной идеи, и потому он требует для него -- [расстрела]!

И Якубович не только в тот день ощутил в подглазьях слезу благодарности,
но и по сей день, протащась по многим лагерям и изоляторам, еще и сегодня
благодарен Крыленке, что тот не унижал, не оскорблял, не высмеивал его на
скамье подсудимых, а верно назвал [фанатиком] (хотя и противоположной идеи)
и потребовал простого благородного расстрела, кончающего все муки! Якубович
и сам в последнем слове согласился: преступления, в которых я сознался (он
большое значение придаёт этому удачному выражению "[в которых я сознался]".
Понимающий должен же, мол, уразуметь: а не [которые я совершил]!) достойны
высшей меры наказания -- и я не прошу снисхождения! не прошу оставить мне
жизнь! (Рядом на скамье переполошился Громан: "Вы с ума сошли! вы перед
товарищами не имеете такого права!")

Ну, разве не находка для прокуратуры? И разве еще не объяснены процессы
1936-38 годов? А не над этим разве процессом понял и поверил Сталин, что и
главных своих врагов-болтунов он вполне загонит, он вполне сорганизует вот в
такой же спектакль?

Да пощадит меня снисходительный читатель! До сих пор бестрепетно выводило
моё перо, не сжималось сердце, и мы скользили беззаботно, потому что все 15
лет находились под верной защитой то законной революционности, то
революционной законности. Но дальше нам будет больно: как читатель помнит,
как десятки раз нам объяснено, начиная с Хрущева, "примерно с 1934 года
началось нарушение ленинских норм законности".

И как же нам теперь вступить в эту пучину беззакония? Как же нам
проволочиться еще по этому горькому плёсу? Впрочем по знатности имён
подсудимых [[эти]], следующие, суды были на виду у всего мира. Их не
обронили из внимания, о них писали, их истолковывали. И еще будут толковать.
И нам лишь немного коснуться -- их [загадки].

Оговоримся, хотя некрупно: изданные стенографические отчёты неполностью
совпадали со сказанным на процессах. Один писатель, имевший пропуск в числе
подобранной публики, вёл беглые записи и потом убедился в этих
несовпадениях. Все корреспонденты заметили и заминку с Крестинским, когда
понадобился перерыв, чтобы вправить его в колею заданных показаний. (Я так
себе представляю: перед процессом составлялась аварийная ведомость: графа
первая -- фамилия подсудимого, графа вторая -- какой приём применять в
перерыве, если на суде отступит от текста, графа третья -- фамилия чекиста,
ответственного за приём. И если Крестинский вдруг сбился, то уже известно,
кто к нему бежит и что делать.)

Но неточности стенограммы не меняют и не извиняют картины. С изумлением
проглядел мир три пьесы подряд, три обширных дорогих спектакля, в которых
крупные вожди бесстрашной коммунистической партии, перевернувшей,
перетревожившей весь мир, теперь выходили унылыми покорными козлами и блеяли
всё, что было приказано, и блевали на себя, и раболепно унижали себя и свои
убеждения, и признавались в преступлениях, которых никак не могли совершить.

Это невидано было в памятной истории. Это особенно поражало по контрасту
после недавнего процесса Димитрова в Лейпциге: как лев рыкающий отвечал
Димитров нацистским судьям, а тут его товарищи из той же самой несгибаемой
когорты, перед которой трепетал весь мир, и самые крупные из них, кого
называли "ленинской гвардией", -- теперь выходили перед судом облитые
собственной мочой.

И хотя с тех пор многое как будто разъяснено (особенно удачно -- Артуром
Кёстлером) -- [загадка] всё так же расхоже обращается.

Писали о тибетском зельи, лишающем воли, о применении гипноза. Всего
этого при объяснении никак не стоит отвергать: если средства такие были в
руках НКВД, то непонятно, КАКИЕ МОРАЛЬНЫЕ НОРМЫ могли бы помешать прибегнуть
к ним? Отчего же бы не ослабить и не затмить волю? А известно, что в 20-е
годы крупные гипнотизёры покидали гастрольную деятельность и переходили
служить в ГПУ. Достоверно известно, что в 30-е годы при НКВД существовала
школа гипнотизёров. Жена Каменева получила свидание с мужем перед самым
процессом и нашла его заторможенным, не самим собою. (Она успела об этом