нец хлопнула входная дверь; они вскочили и побежали ему навстречу; он
посмотрел на них с изумлением, - по-видимому, он забыл о телеграмме, -
но никаких чувств не выразил, равнодушно дал дочери обнять себя, прошел
с ними в столовую и с тем же безразличием слушал их рассказы. Он ни о
чем не спрашивал, молча сосал сигару, на вопросы отвечал односложно, но
чаще пропускал их мимо ушей; казалось, он спит с открытыми глазами. По-
том он грузно поднялся и ушел в свою комнату.
лась поговорить с ним: чем настойчивее она добивалась объяснения, тем
упрямее он уклонялся от него. Что-то в нем замкнулось, стало недоступ-
ным, отгородилось от домашних. Он еще обедал с ними за одним столом, вы-
ходил в гостиную, когда бывали гости, но сидел молча, погруженный в свои
мысли. Он оставался ко всему безучастен, и тому, кому случалось во время
разговора увидеть его глаза, становилось не по себе, ибо мертвый взгляд
их, устремленный в пространство, не замечал ничего вокруг.
Знакомые, встречая его на улице, украдкой подталкивали друг друга лок-
тем: почтенный старик, один из самых богатых людей в городе, жался,
словно нищий, к стене, в измятой, криво надетой шляпе, в сюртуке, обсы-
панном пеплом, как-то странно шатаясь на каждом шагу и почти всегда
что-то бормоча себе под нос. Если с ним раскланивались, он испуганно
вскидывал глаза, если заговаривали, он смотрел на говорящего пустым
взглядом и забывал подать ему руку. Сначала многие думали, что старик
оглох, и громче повторяли сказанное. Но это была не глухота: ему требо-
валось время, чтобы очнуться от сна наяву, и посреди разговора он снова
впадал в странное забытье; глаза меркли, он обрывал разговор на полусло-
ве и спешил дальше, не замечая удивления собеседника. Видно было, что он
лишь с усилием отрывается от сонных грез, что он погружен в самого себя
и что люди для него уже не существуют. Он ни о ком не спрашивал, в
собственном доме не замечал немого отчаяния жены, растерянного недоуме-
ния дочери. Он не читал газет, не прислушивался к разговору; не было
слова, вопроса, который мог бы хоть на мгновение пробить непроницаемую
стену его равнодушия. Даже дело, которому он отдал столько лет жизни, -
и оно стало ему чуждо. Изредка он еще заглядывал в контору, но, когда
секретарь входил в кабинет, он заставал старика все в той же позе: сидя
в кресле у стола, он смотрел невидящим взглядом на непрочитанные письма.
Наконец, он сам понял, что он здесь лишний, и перестал приходить.
надлежавший к числу верующих членов общины, вдруг стал религиозен. Рав-
нодушный ко всему и прежде не приходивший во время ни к обеду, ни на де-
ловые свидания, он не забывал в надлежащий час прийти в синагогу; там он
стоял, в черной шелковой ермолке, накинув на плечи белый талес, всегда в
одном и том же месте - где некогда стоял его отец, - и, раскачиваясь,
нараспев читал молитвы. В полупустом храме, где вокруг него слова гудели
чуждо и глухо, он больше, чем где-либо, чувствовал себя наедине с самим
собой; мир и покой заглушали его смятение, меньше давил мрак в собствен-
ной груди; когда же читали заупокойные молитвы и он видел родных, детей,
друзей умершего, истово и скорбно совершающих обряд и вновь и вновь при-
зывающих милосердие божие на усопшего, глаза его увлажнялись: он знал,
что он последыш. Никто за него не помолится. И он набожно бормотал мо-
литвы и думал о себе как о покойнике.
городу, его застиг дождь. Старик, по обыкновению, забыл захватить зон-
тик; извозчики предлагали свои услуги за небольшую плату, подъезды и
стеклянные навесы гостеприимно приглашали укрыться от внезапно разразив-
шейся грозы, но чудак невозмутимо шел и шел под ливнем. В помятой шляпе
образовалась лужа, с рукавов стекали ручьи ему под ноги; он не обращал
на это внимания и шагал дальше - почти единственный на опустевшей улице.
Промокший до нитки, похожий скорее на бродягу, чем на владельца нарядно-
го особняка, он подошел к своему дому. В ту же минуту у подъезда остано-
вился автомобиль с зажженными фарами, обдав его жидкой грязью. Дверцы
распахнулись, из ярко освещенной машины вышла его жена в сопровождении
какого-то важного гостя, услужливо державшего над ней зонт, и еще одного
господина; у самых дверей они столкнулись. Жена узнала его и ужаснулась,
увидев мужа в таком состоянии: насквозь мокрый, измятый, он напоминал
вытащенный из воды узел; она невольно отвела глаза. Старик сразу понял:
ей было стыдно за него перед гостями. И без горечи, без гнева, - чтобы
избавить ее от тягостной необходимости знакомить его, - он сделал еще
несколько шагов и смиренно вошел через черный ход.
ницей: здесь он был уверен, что никого не встретит. Здесь он никому не
мешал, и ему не мешали. Он перестал выходить к столу - старая служанка
приносила ему еду в комнату; если жена или дочь пытались проникнуть к
нему, он быстро выпроваживал их, несколько смущенный, но с непоколебимой
решимостью. В конце концов они оставили его в покое, отвыкли справляться
о нем, и он тоже ни о чем не спрашивал. Часто к нему доносились сквозь
стены смех и музыка из других, теперь уже чуждых ему комнат; он до позд-
ней ночи слышал шум подъезжавших и отъезжавших экипажей. Но так безраз-
лично ему было все это, что он даже не выглядывал из окна, - какое ему
до них дело? Только собака приходила иногда и ложилась перед кроватью
всеми забытого хозяина.
жал свою работу и вгрызался в кровоточащие внутренности. Приступы учаща-
лись с каждой неделей, и, наконец, измученный старик уступил настоянию
врача и подвергся тщательному осмотру. Профессор хмурился. Осторожно
подготовляя больного, он сказал, что необходима операция. Но старик не
испугался, он только грустно улыбнулся: слава богу, скоро конец! Конец
умиранию, приближается благостная смерть. Он запретил врачу сообщать об
этом семье, велел назначить день и приготовился. В последний раз он по-
шел к себе в контору (где никто уже не ждал его и все смотрели на него,
как на чужого), сел еще раз в черное кожаное кресло, в котором он за
тридцать лет, за всю свою жизнь, просидел тысячи и тысячи часов, потре-
бовал чековую книжку и заполнил один из листков; чек он передал ошелом-
ленному размером вклада старшине общины. Эта сумма предназначалась для
благотворительных целей и для ухода за его могилой; уклоняясь от выраже-
ний благодарности, он торопливо ушел; при этом он потерял шляпу, но даже
не захотел нагнуться, чтобы поднять ее. И так, с непокрытой головой, с
мутными глазами на желтом, морщинистом лице, он побрел (прохожие изум-
ленно смотрели ему вслед) на кладбище, к могиле родителей. Там тоже на
него с удивлением глядели любопытные. Он долго говорил с замшелыми кам-
нями, как говорят с живыми людьми. Извещал ли он о своем предстоящем
приходе, или просил благословения? Никто не слыхал его слов, только губы
шевелились, шепча молитвы, и все ниже опускалась голова. У выхода его
обступили нищие. Он стал поспешно вытаскивать из карманов монеты и бу-
мажки; когда он все уже роздал, притащилась древняя старуха, вся в мор-
щинах, и протянула руку. Он растерянно пошарил в карманах и ничего не
нашел. Только на пальце еще давило что-то тяжелое и ненужное - золотое
обручальное кольцо. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в нем, -
он поспешно снял кольцо и отдал его изумленной старухе.
рурга.
тояния больного, вызвали жену и дочь, уже осведомленных об операции. С
трудом поднялись синеватые веки. "Где я?" - спрашивал взгляд, устремлен-
ный на белые стены чужой комнаты.
то вспыхнуло в потухших зрачках. Искорка света зажглась в них: вот же
она, любимая дочь, вот она, Эрна, нежное, прекрасное дитя! Медленно,
медленно шевельнулись горько сжатые губы - улыбка, едва заметная, давно
забытая улыбка тронула углы рта. И, потрясенная этим слабым, беспомощным
выражением радости, она наклонилась, чтобы поцеловать обескровленную ще-
ку отца.
поминания, или в дремлющем мозгу ожили давние мысли, - лицо больного,
только что сиявшее счастьем, страшно исказилось; синие губы гневно сомк-
нулись, рука под одеялом судорожно дергалась, пытаясь подняться, словно
хотела оттолкнуть что-то отвратительное, все истерзанное тело дрожало от
волнения. - Прочь!.. Прочь!.. - едва слышно, но все же внятно лепетали
помертвевшие губы. И такое непреодолимое отвращение и мучительное созна-
ние невозможности бегства отразилось в чертах умирающего, что врач оза-
боченно отстранил женщин. - Он бредит, - шепнул он, - лучше оставить его
одного.
жение усталости и покоя. Он еще дышал - хриплое дыхание выше и выше при-
поднимало грудь, вбиравшую в себя воздух, которым дышит все живое. Но
скоро она пресытилась этой горькой пищей, и когда врач приложил ухо к
сердцу старика, оно уже перестало причинять ему боль.
дин. Вежливо поздоровавшись со всеми, он пристально взглянул на меня и
еще раз кивнул мне особо, как доброму знакомому. В первый момент я не
узнал его, но едва он с легкой улыбкой произнес свое имя, я тотчас же
вспомнил: то был один из крупнейших антикваров Берлина, у которого я в
мирное время частенько рассматривал и покупал старые книги и автографы.
Мы поболтали немного о том, о сем. И вдруг совершенно неожиданно он вос-
кликнул:
Круз Андрей
Пехов Алексей
Куликов Роман
Плотников Александр
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий