безобидной семейной встречей. Я отказываюсь от третьего барабанщика и от
четвертого, довольствуюсь двумя -- Оскаром и Куртхеном, вкратце, с помощью
своей жести, рассказываю присутствующим кое-что об Эйфелевой башне, которая
в чужих краях заменяла мне бабушку, и радуюсь, когда гости, включая и
приглашающую сторону, то есть Анну Коляйчек, получают удовольствие от нашей
совместной игры на барабане и, повинуясь заданному ритму, хлопают друг друга
по коленкам.
постигать мир и царящие в нем взаимосвязи, проявлять многослойность в
ограниченном пространстве, Оскару надо теперь -- ведь он, подобно Мацерату,
всего лишь предполагаемый отец -- снова вернуться к событиям, имевшим место
двенадцатого июня сорок четвертого, на третий день рождения Курт-хена.
уже получил, а от меня должен был получить бело-красный лакированный
жестяной барабан. Едва он управился с такелажем парусника, к нему
приблизился Оскар, пряча жестяной подарок у себя за спиной, а подержанный
барабан висел у него ниже живота. И вот мы оказались друг против друга на
расстоянии одного шага: Оскар, Мальчик-с-пальчик, и Курт, тоже
Мальчик-с-пальчик, но двумя сантиметрами выше. У Курта сделалось злобное и
испуганное лицо -- он, видно, не завершил еще разгром парусника, -- и как
раз в ту минуту, когда я вынул барабан из-за спины и поднял его кверху,
доломал последнюю мачту "Памира" -- так называлось это па русное бедствие.
лица у него сделались чуть спокойнее, хотя и остались такими же
напряженными. Самое время вручить ему барабанные палочки. К сожалению, он
ложно истолковал это сдвоенное движение, почувствовал угрозу, краем барабана
выбил палочки у меня из рук, а когда я хотел нагнуться за палочками, что-то
нашарил у себя за спиной и, едва я поднял палочки и снова ему подал,
хлестнул меня своим подарком, меня, а не волчок Оскара хлестнул он, а не
волчок, на котором специально была для этого сделана бороздка, он желал
научить своего отца, а не волчок крутиться и гудеть, он хлестал меня и при
этом, верно, думал: а ну держись, братец; так Каин хлестал Авеля, покуда тот
не завертелся волчком, сперва заваливаясь на бок, потом все быстрей и четче,
сперва низко, потом поднимаясь из недовольного гудения к высокоголосому
исполнению песни волчка. И все выше поднимал меня Каин своим хлыстом, вот
уже и голос у меня стал сладкий-пресладкий, вот уже и некий тенор завел
утреннюю молитву, так могут петь ангелы, отштампованные из серебра, Венский
хор мальчиков, обученные кастраты, -- видно, и Авель так пел, пока не
рухнул, как несколько позднее рухнул и я под кнутом мальчика по имени Курт.
горестное гудение, он несколько раз рассек кнутом воздух, словно рука его
все еще не насытилась. И, не сводя с меня недоверчивого взгляда, он детально
занялся изучением барабана. Для начала он грохнул бело-красным лаком о
спинку стула, затем мой подарок упал на пол, а Куртхен начал искать и,
конечно же, нашел массивный корпус бывшего парусника. И вот этой деревяшкой
он принялся бить по ба рабану. Он не барабанил, он ломал барабан. Ни одного,
даже самого простого, ритма не попыталась выбить его рука. С судорожно
напряженным лицом он равномерно и монотонно колотил по жести, которая не
рассчитывала на подобного барабанщика, которая хоть и переносила дробь
легчайших ласточек, но отнюдь не таранные удары тяжелого корпуса. Барабан
прогнулся, хотел избежать расправы, вырвавшись из креплений, хотел скрыться
с глаз, отказавшись от красного и белого лака и предоставив серо-синей жести
в центре молить о пощаде. Но к отцовскому подарку сын оказался неумолим. А
когда отец еще раз хотел наставить сына на путь истинный и, пренебрегая
одновременной болью в разных местах, устремился к нему по лежащему на полу
ковру, плеть снова преградила ему дорогу. О, эту даму утомленный волчок
хорошо знал, он перестал крутиться и гудеть, да и барабан окончательно
отказался от надежды на чуткого, с легкостью выбивающего дробь и сильно, но
не грубо работающего палочками барабанщика.
на руки, она поцеловала мои заплывшие глаза и рассеченное ухо, слизала кровь
с моих исполосованных ударами рук.
недоразвитого, к великому сожалению неполноценного, ребенка! Если бы она
признала избитого отца и в каждой ране увидела возлюбленного. Каким бы это
было утешением, каким тайным, но истинным супругом сумел бы я стать для нее
в мрачные после дующие месяцы!
моего только-только произве- денного в лейтенанты на Северном флоте сводного
брата Стефана Бронски, который к тому времени уже носил фамилию отчима
Элерс, и это положило конец его офицерской карьере. Но если Ян, отец
Стефана, по причине своего расстрела на кладбище Заспе как защитника
Польской почты держал под рубашкой карту из колоды для ската, мундир
лейтенанта украшал Железный крест второй степени, штурмовой значок пехотинца
и так называемый Орден мороженого мяса.
принесла ей недобрую весть. Унтер-офицер Фриц Тручински пал за три вещи
одновременно -- за фюрера, за народ и отечество. Произошло это на
Центральном участке, и бумажник Фрица со снимками хорошеньких, по большей
части смеющихся девушек из Гейдельберга, Бреста, Парижа, Бад-Кройценаха и
Салоников, а также Железные кресты первого и второго класса, и не помню
какую нашивку за ранение, и бронзовый знак за ведение ближнего боя, и две
отпоротые лычки за подбитые танки, и несколько писем пересылал некий капитан
по имени Канауер прямиком с Центрального фронта в Лангфур, на Лабесвег.
себя лучше, хотя по-настоящему хорошо она уже больше никогда себя не
чувствовала. Она плотно сидела в кресле у окна и выспрашивала нас обоих,
меня и Мацерата, который по два-три раза на дню поднимался к ней и
что-нибудь приносил, где он находится, этот "Центральный фронт", далеко ли
он отсюда и можно ли в воскресенье съездить туда на поезде.
обязанность в долгие полуденные часы пробарабанить мамаше Тручински, сидящей
хоть и неподвижно, но с трясущейся головой, несколько версий все более
подвижного Центрального участка была возложена на меня, весьма подкованного
по части географии благодаря военным сводкам и экстренным сообщениям.
благочестие. Поначалу, то есть весь июнь, она держалась выученной веры,
ходила по воскресеньям к пастору Хехту в Христову церковь, и Мацерат порой
составлял ей компанию, хотя она предпочитала ходить одна.
недели -- то ли в четверг, то ли в пятницу, -- еще до закрытия, бросив лавку
на Мацерата, Мария взяла меня, католика, за руку, и мы двинулись к Новому
рынку, потом свернули на Эль-зенштрассе, с Эльзенштрассе на Мариенштрассе,
мимо Вольгемута, мясника, до Кляйнхаммерпарка -- Оскар уже решил было, что
идут они на Лангфурский вокзал, чтобы совершить небольшое путешествие в
Биссау, например к кашубам, -- но тут мы свернули влево, перед подземным
переходом остановились, из суеверия пропустив товарный поезд, пошли через
переход, где мерзко капало с потолка, и, выйдя из него, устремились не к
Дворцу кино, а налево, вдоль железнодорожной насыпи. Я раздумывал: то ли она
тащит меня на Брунс-хефервег, к доктору Холлацу, то ли надумала сменить
веру, а потому идет в церковь Сердца Христова.
насыпью и незапертым порталом мы остановились. Поздний августовский день с
жужжанием в воздухе. Позади нас, на гравии, между рельсами работали лопатами
и заступами восточные работницы в белых платках. Мы стояли и глядели в
тенистое, источающее прохладу чрево церкви, в самой ее глубине искусно
манило воспаленное око -- вечный свет. Позади нас, на насыпи, украинки
перестали копать и разгребать. Прогудел сигнальный рожок, приблизился поезд,
подошел, был уже здесь, оставался здесь, но все еще не прошел мимо, потом
исчез, и снова загудел рожок. Украинки взялись за лопаты. Мария замялась, не
знала, верно, с какой ноги идти дальше, взвалила ответственность на меня,
который с рождения и крестин ближе всего стоял к ней, к единственно да-
рующей благодать церкви; после нескольких лет, с тех двух недель,
наполненных шипучим порошком и любовью, Мария опять доверилась руководству
Оскара.
августовское жужжание. Не без печали, слегка работая пальцами на барабане
под курточкой, но не пытаясь повлиять на равнодушное выражение лица и
предоставив его самому себе, я вспоминал мессы, епископскую службу, вечерние
и субботние ис поведи рядом с бедной моей матушкой, которая незадолго до
смерти из-за чрезмерно тесного общения с Яном Бронски ударилась в
благочестие: каждую субботу -- легкая исповедь, по воскресеньям --
подкрепить исповедь Святыми Дарами, чтобы получить не только облегчение, но
и поддержку в ближайший чет верг повстречаться со своим Яном на Тишлергассе.
Кстати, как звали тогда его преподобие? Его преподобие звали Винке, и он до
сих пор оставался настоятелем церкви Сердца Христова, произносил свои
проповеди отрадно тихим и невнятным голосом, пел "Верую" до того тонко и
жалобно, что даже меня осенило бы тогда нечто похожее на веру, не будь в
этой церкви приснопамятного левого алтаря с Девой Марией, младенцем Иисусом
и младенцем Крестителем.
солнцепека в портал, а затем по каменным плитам в церковный неф.
дубовой скамье. Миновали годы, и, однако, мне казалось, будто все те же
самые люди, планомерно листая перечень своих грехов, ждут, когда его
преподобие Винке преклонит к ним свое ухо. Мы сидели чуть сбоку, ближе к
среднему нефу. Я хотел предоставить выбор Марии и облегчить его. С одной
стороны, она не настолько приблизилась к испове дальне, чтобы эта близость
ее смущала, а потому могла, так сказать, без шума, неофициально перейти в
другую веру, с другой же -- могла перед этим понаблюдать, как оно все
Шилова Юлия
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Акунин Борис
Самойлова Елена