Чтение 77–й страницы книги ~Призвание варяга~

авторитетом вообще.

Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии
благотворно сказалось на моей научной карьере, но беседы в Москве стали
жестоким ударом по моему самолюбию.

Самое ужасное состояло... в моей докторской степени. Московская
профессура спрашивала меня о простейших вещах, с изумлением разевала рот с
иного ответа, а потом, конфузясь и нервничая, задавала вопрос:

- "Извините, а кто Ваши... родственники?"

Первое время я, не задумываясь, называл свою матушку и меня сразу же
прерывали:

- "О, так вы -- сынок Александры Ивановны?! Читал ее сообщение в
последнем журнале -- превосходный анализ! При случае передайте привет, -
возможно, она помнит меня... В прошлый съезд Академии мы познакомились на
одном семинаре -- необыкновенная женщина!

После моего доклада меня вызвали в кулуары и ваша матушка добрый час
обсуждала со мной все возможные направления нашей работы... Сразу же поняла
все наши проблемы и уже через месяц прислала приборы и реактивы. Пойдемте, я
вам покажу..." - все беседы о моих научных познаниях на этом заканчивались.

Сначала я думал, что это -- случайность. Потом... Потом я страшно
краснел и смущался. Затем я хотел провалиться сквозь пол со стыда, - я стал
понимать слова московских ученых, которые представляли меня коллегам
примерно так:

- "А вот наш Александр Христофорович фон Бенкендорф -- доктор наук. Сын
Александры Ивановны фон Шеллинг -- прошу любить и жаловать. Химик
великолепный -- у них это наследственное, - учился химии у своей матушки!"
-- собеседники на миг замирали, с изумлением глядя на "своего брата" --
профессора (при обычном приветствии довольно сказать -- "Вот доктор имярек,
прошу любить и жаловать"), а затем до них доходил смысл столь витиеватого
заворота и они рассыпались в приветствиях.

За несколько дней моей репутации, как ученого, был нанесен столь
страшный удар, что оправился я от него лет через двадцать... Я даже хотел
написать маме письмо с ругательствами -- нельзя меня было производить в
доктора в шестнадцать! Это... В научном обществе это даже -- не нонсенс!
Черт знает что...

Я уже даже писал злое письмо, когда понял, что никогда его не отправлю.
Матушка, женщина умная, деловая и жесткая, становилась (мягко сказать)
идиоткой, стоило зайти речь о нас с Дашкой. Сейчас-то я понимаю, что нас в
детстве баловали: жестоко, до -- умопомрачения. Для мамы мы были совершенные
"вундеркинды" -- во всем.

Если матушка думала, что в нас есть хоть какой-то талант, все
окружающие обязаны были: иль умереть, иль замереть в совершенном восторге!
Про "умереть" я кроме шуток -- обиду для своих "деточек" "госпожа баронесса"
принимала столь близко к сердцу, что сразу же обращалась в "рижскую ведьму",
иль "госпожу Паучиху".

При всем том нас могли даже пороть, если мы "не желали" "развивать свой
талант" -- в сем смысле матушка была скора на руку: помимо занятия химией,
конной выездкой, упражнений с холодным оружием, мы с сестрой обязаны были
играть на рояле и прочих скрипках, а матушка смотрела на наши занятия и --
умилялась.

В конце каждого курса у нас было что-то вроде выпускного экзамена --
экзаменаторов набивалась полная комната. И все смотрели матушке в рот. Если
она начинала хлопать в ладоши, все подхватывали следом за ней. Если же
хмурилась -- все хором принимались ругать педагогов, - одного из несчастных
под горячую руку лишили патента на преподавание игры на рояле!

Впрочем, нам с сестрой пришлось еще хуже -- матушка велела "оставить
нас на второй год" и "пороть хлеще, коль заленятся!". Ну, а если все шло,
как по маслу -- учителей осыпали разве что не алмазами! Так что и мы с
Дашкой, и наши "мучители" имели все основания "грызть науку покрепче".

Но "экзамены" проводились по нашему выбору, а верней -- выбору нашей
матушки. Если мы с педагогом догадывались, что именно от нас будет нужно, не
имело смысла готовиться ко всему: по химии достаточно было знать
пиротехнику, по медицине -- яды и прочее. У нас с Дашкой получилось
необычайно хорошее образование, но -- в крайне узких и специфических
областях.

Дальше - больше: я вдруг выяснил, что неплохо играю на фортепиано, но
мои успехи в игре на гитаре не более, чем плод моего юного воображения.
Виною сему оказалась армейская подготовка. Моя рука была здорово "сбита"
саблей, рапирой и поводьями, "задубела" и перестала чувствовать какие-либо
струнные инструменты.

Это общая беда кавалеристов. Из нас на гитаре могут играть лишь
штабисты с гусарами - из самых легких. Все прочие нещадно срывают правую
руку саблей на отработках приемов конного боя, а левую - поводьями. Один
неудачный взмах саблей и на полном скаку "вернуться в седло" можно лишь
"вытянувшись" на левой руке. А без нее о гитаре лучше забыть.

Из сего возникает любопытное следствие. Кавалерист, прошедший кампанию,
никогда не бывает шулером. Пальцы рук настолько теряют подвижность, что мы
просто физически не можем "дернуть карту", или "подрезать". Исключение -
легкие по весу гусары. (Отсюда такая о них слава.) Поэтому за приличные
столы гусар не пускают. Если учесть, что все родовитые игроки - кавалеристы,
в гусары отдают детей только семьи с уже подмоченной репутацией.

(Отсюда такая популярность рулетки в нашем кругу. "Щелчок" крупье, по
технике, не отличен от обычного "взмаха" и кавалерист просто обязан знать, -
куда "пошел" шарик. Поэтому "кавалерия" и любит рулетку в ущерб карточному
столу.)

Опять же, - если руки "пригнали" муштрой к сабле с рапирой, ноги мои --
"прикипели" скорей к стременам, чем к паркетам. В первый же вечер моего
пребывания в Москве я умудрился поскользнуться и грохнуться средь зала на
навощенном полу, а хуже того - наступить сапогом на край платья дамы.

Как я мог ей объяснить, что матушка не одобряет ни пышных кринолинов из
Пруссии, "когда простые люди - бедствуют, а кругом -- Революция", ни
новомодных коротких французских платьев, ибо -- "при мне шлюхи не задерут
подол выше носа"?

В Риге на балах дамы носили офицерские мундиры, или охотничьи костюмы с
высокими сапогами - на манер повелительницы, а в туфельках и "коротком"
щеголяли юные фроляйн - так чтобы не попасться на глаза моей матушке. Что же
касается огромных, выходящих в Европе из моды, кринолинов, с ними я
встретился только в Москве. И сразу - такой конфуз!

Хорошо еще, что я догадался поднять обрывок с пола и повязать его на
манер шейного платка, так что честь дамы была спасена. Да и ее благоверный
был славным парнем и мы пили с ним до тех пор, пока несчастный не рухнул на
пол без чувств, а я вызвался проводить мою даму домой по причине
невменяемости муженька. Ну, и утешить...

Я до сих пор весьма плох в танцах... Впрочем, дамы мои этого не
замечают. (Умные женщины, как правило, тоже -- танцуют не очень.)

Лучше же всех при Дворе танцует сам - Государь Император. Его часто
зовут - "плясун в сапогах". Впрочем, многие не слыхали злого оскорбления для
Кавалерии: "Плясун, -- на что тебе сапоги?"

Мне нужны были помощники для изготовления фейерверков и я привлек на
сие Петера с Андрисом. Ефрем же был необычайно неаккуратен и мы от греха не
допускали его к порохам. После же фейерверков нас приглашали к столу, а от
стола затевались танцы.

Когда юная княгиня К. в первый же вечер нашего московского пребывания
сама подошла к красавчику Андрису и разве что не откровенно пригласила его
на тур мазурки, у Андриса был такой вид, будто он не мог поверить своим ушам
и все силился увидать того "герр офицера", к коему обратилась красавица.

Да и странно было ему - сыну викария слышать такое из уст
"благородной". В Риге его, как "обычного латыша", не пустили бы за один стол
с баронами, я уж не говорю о танцульках! Но в Москве для наших новых друзей
все мы были -- "немецкие офицеры".

Разумеется, я бы мог одним словом, иль жестом поставить ребят на место,
но... Я никогда не считал себя выше, или ниже латышей, немцев, или евреев и
мне смешно чиниться в этих делах. Я сразу советовал Петеру тоже "пригласить
девицу на танец".

Мой "верный пес" побледнел и вздрогнул, как осиновый лист, - так ему
стало не по себе. Но будучи моим крестьянином, он не привык обсуждать моих
приказов и решительно пошел к дамам с тем видом, какой бывает у осужденного,
коего взводят на эшафот.

Когда мы все втроем вернулись после пары туров на свои места, латыши
были очень возбуждены и только и делились друг с другом и мной взглядами на
москвичек. Оба были настолько одушевлены, что им явно не терпелось впервые в
жизни броситься в омут галантных приключений с прелестницами благородных
кровей, но их долг...

Тут я сказал им, что до утра они свободны и оба моих друга тут же
исчезли. На другой день Петер с Андрисом явились на квартиры почти в один
час со мной и у обоих был вид котов, обожравшихся сладкой сметаны. Все было
понятно без слов и мы все втроем завалились спать и дрыхли до самого обеда.

Когда мы отправились в очередной дворец, я с изумлением обнаружил, что
Андрис со знанием дела объясняет своей пассии, как устроен заряд для салюта
и обещает дать ей "стрельнуть из мортиры"! Петер же самовольно за полчаса до
начала салюта пальнул в воздух и целый цветник из дам, собравшихся вокруг
моего "медведя", завизжал от восторга. При этом у отпрыска простого
деревенского кузнеца был такой вид, будто он всю жизнь только и делал, что
ел с золотой тарелки, да гадил в хрустальный горшок. Я не верил своим
глазам!

Нет, мои друзья продолжали оказывать мне все знаки почтения и уважения,
но все мы вдруг осознали, что после той ночи я стал для них просто другом.