Чтение 77–й страницы книги ~Генерал и его армия~

нежеланий, от чьей-то смелой дерзости или трусливой осторожности, от чьей-то
расторопности или головотяпства, но больше всего - от крохотных серых
фигурок, рассыпавшихся по белой пелене снегов. Была еще поздняя осень, и
никакого снега там, под Мырятином, еще не выпало, но генерал их видел
такими, как в первых наступательных боях под Воронежем, - крохотные серые
фигурки на белой, слегка всхолмленной равнине. Они бегут, бегут, оглашая
поле протяжным "А-а-а!" - и падают, и тотчас же отползают в сторону, чтобы в
другом месте подняться через несколько секунд. Но отползают только живые,
мертвые не выполняют этого требования устава, они просто падают и остаются
лежать... Что они знали, что успели прослышать - о споре его с Ватутиным, с
самим Жуковым, о том, почему их командующий оставил армию, и какая операция
дороже, а какая дешевле? Но вот артиллерия перенесла свой огонь на двести
шагов вперед, и ракета позвала их на рубеж атаки - о, как тянет назад окоп,
уютная глубина его, как трудно подняться над бруствером, как заранее жалят
тебя всего невидимые осы! - но они поднялись и пошли, пошли, пошли по
кочковатому болотистому полю, перепрыгивая воронки от мин и витки проволоки,
разрезанной этой ночью саперами, чувствуя холод в низу живота и горяча себя
криком, всеми силами подавляя страх смерти, страх боли, увечья... И сделали
его тем, кем он был сейчас, - командармом, принимающим сводку победы.

* Штурмовики "Ил-2".

Он не видел их лиц, а лишь затылки под касками и ушанками, лишь спины и
плечи под серым сукном, подпрыгивающие на бегу. Ни одного имени не мог он
вспомнить, и не было утешением, что это и не дано командарму, который не
может увидеть свою армию, разбросанную на многие версты, по хуторам, селам и
даже городам, как может любой батальонный увидеть сразу весь свой батальон,
даже полковой командир видит свой полк, хотя бы на торжественном построении.
И как вообще представлял он себе ту или иную часть, то или иное соединение?
Прежде всего - лицо командира, его голос, ну еще начальника штаба, еще
нескольких офицеров - и как он обедал у них, и чем кормили и поили, а потом
уже - войска в каре, молчаливая пехота, замаскированные орудия, забросанные
ветвями танки...

- ...МОСКВА САЛЮТУЕТ ДОБЛЕСТНЫМ ВОЙСКАМ, - разлеталось из раструба, -
ДВЕНАДЦАТЬЮ АРТИЛЛЕРИЙСКИМИ ЗАЛПАМИ ИЗ СТА ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЁХ...

- Ну, поскупились, - не утерпел Сиротин.
Донской снова на него цыкнул.
"И ВПРЕДЬ ИХ ИМЕНОВАТЬ", - звенело еще в ушах генерала. Он сидел на
шинели, склонив отяжелевшую голову, а в это время серые фигурки уже достигли
окопов первой линии, прыгают с разрушенных брустверов на тех, кто успел
вернуться после артобстрела, и с руганью, хряском и лязганьем бьются там,
делают свое проклятое мужское дело. Они себя не слышат, как же услышать им
этот голос, роняющий слова так ликующе звонко, объявляя как о высшей
награде:

- И ВПРЕДЬ ИХ ИМЕНОВАТЬ...

Он падал с высоты и ударялся обземь, как отбивая золотые слитки - цену
их усталости, страха, безумной жажды выжить, жаркого мучения ран - пулевых,
колотых, резаных... и какие еще бывает раны? - цену их злобы к врагу,
сумевшему опомниться и вернуться в окопы и встретить огнем - кинжальным,
фланкирующим, косоприцельным... и какие еще есть огни?.. Потом все стихло,
не слышно стало и шелеста.
Однако голос вернулся. С новой бодростью диктор читал о награждениях и
повышениях, и генерал - как сквозь вату - опять услышал о себе, а скорее
почувствовал на плечах некое прибавление тяжести, а на груди - легкое жжение
привернутых к кителю наград. Все это надобно было как-то переосмыслить и
как-то примерить к себе, словно бы Героем и генерал-полковником стал не он,
Кобрисов, сидевший на разостланной шинели со стопкой в руке, а некто другой,
стоявший сейчас в вышине, над дымными, чадными полями сражения, как над
расчерченной стрелами картой...
Он не сразу почувствовал, как Донской взял его руку со стопкой и
наливает ему из бутылки.
- Товарищ командующий, за вас хотим... Разрешите? - кажется, в третий
раз он говорил, глядя восхищенно и преданно. - А я бы добавил - за
перспективу. За генерала армии Кобрисова. За командующего фронтом. Я
серьезно.
Сиротин и Шестериков сидели, раскрыв одинаково рты, на лицах блуждали
одинаковые блаженные улыбки.
- За ореликов надо бы, - сказал генерал, насупясь. - Которые жизнь
отдали, но обеспечили победу.
Сиротин и Шестериков слегка посуровели и спешно себе налили из фляжки.
- Тем самым и за вас, - сказал Донской с нажимом в голосе.
-- "Тем самым"!.. Мы-то тут при чем?
Глаза адъютанта сделались строгими, в них появился металлический блеск.
- Чужого не берем, товарищ командующий, - сказал он твердо, поднимая
стопку. - Виноват, у меня свое мнение.
В его строгих, в его преданных глазах, однако ж, мог прочесть генерал
мучительную, судорожную работу мысли: "А действительно - мы-то при чем? И
кто его в список вставил? Ватутин - по старой дружбе, на прощанье? Или - сам
Жуков, в виде отступного? А может быть... Нет, не может быть. Ну, не может
Верховный всех упомнить! А скорей всего - просто машинка сработала. Пока мы
тут двое суток шкандыбали... Ах, как чисто сработала! Снятие-то еще не
оформили, не согласовали, а новый еще не стал на армию... А Москве - что?
Москва смотрит - чья армия Тридцать восьмая? Кобрисова? Звезду ему на грудь,
этому Кобрисову. И на погон заодно. Что мы, не знаем, как это делается?"
Впрочем, возможно, и не об этом думал адъютант Донской или не только об
этом, а еще и о том, как он теперь пройдет по ковровым дорожкам Генштаба, -
чуть позади генерала и чуть поодаль, все остается прежним, ничего не
меняется, лицо и походка те же, но смысл-то - совсем другой!
-- За ореликов, - повторил генерал тоном приказа.
Адъютант Донской склонил голову, подчиняясь с видимой неохотой. Все
выпили и зашарили вилками в банках.
- Значит, говоришь, чисто сработала машинка? - спросил генерал,
усмехаясь. Глазки его, из-под толстых бровей, блеснули озорством и
злорадством.
Донской замер с куском во рту, щеки у него ярко вспыхнули пятнами. И,
глядя на его растерянную, чеканность утратившую физиономию, генерал ощутил,
как в нем самом поднимается волна грозного веселья, мстительной радости,
жгучей до слез, поднимается и несет его.
- Не бурей, Донской, не бурей! - Он хлопнул адъютанта по плечу, отчего
тот мало не сломался в спине. - Верно говоришь: свое берем! Чисто, не чисто,
а пускай нам хоть кто словечко скажет. Чихали мы с высокого косогора! Мы еще
за этот Мырятин попляшем, верно?!
Он потянул из-за воротника салфетку. Шестериков, с радостно вспыхнувшей
улыбкой, кинулся к нему.
- Дайте сменю, Фотий Иваныч. Немножко желеем залили.
- Ступай ты... со своим желеем!
Кряхтя, багровея лицом, генерал поднялся на ноги. Шестериков и адъютант
вскочили тоже и поддержали его под локти. Он вырвался от них и, скомкав
салфетку в кулаке, погрозил этим кулаком кому-то вверх, в пространство.
- Чихали, говорю! Вот что главное... С высо-окого косогора!
"Никак, он и в самом деле плясать собрался? - подумал адъютант Донской
почти испуганно. - А ведь с него, черта, станется".
Генерал, притопнув, взмахнул салфеткой и запел хриплым, не
прокашлявшимся баритоном:

Ах, мы ушли от пррроклятой погони,
Перррестань, моя радость, дрррожать!
Нас не вввыдадут верррные кони,
Воррроных - уж теперь не догнать!..

Трое спутников его встали навытяжку, не зная, куда себя деть между тем
на них уже обращали внимание - подходили солдаты, оставившие свои зенитки,
подходили робко женщины с огородов, воткнув в землю свои лопаты,
притормаживали проезжавшие шоферы - и все смотрели, как грузный, хорошего
роста генерал приплясывает около разостланной скатерти с выпивкой и
закусками, взбрыкивая начищенным сапогом и помахивая над головою салфеткой.

Застелю мою бричку коврами,
В гривы конские - ленты вплету,
Пррроскочу, прррозвеню бубенцами
И тебя подхвачу налету!..

Адъютант Донской смотрел на него, кусая губы с досады, чувствуя в душе
странное уязвление. Не то чтоб ему чересчур неловко было за генерала, это бы
еще полбеды, но он вдруг почувствовал, что сам бы он, приплясывающий и
припевающий обочь шоссе, со своей поджаростью, со своим чеканным профилем,
тонким "волевым" ртом и холодными, "металлического оттенка" глазами,
выглядел бы совершенно невозможно, несусветно, и никогда бы эти женщины,
солдаты, шоферы не смотрели на него с просветленными улыбками, как смотрели
они на эти восемь пудов... чего? Он и сформулировать сейчас не мог чего, но,
Бог ты мой, как все вдруг сделалось неважным - и что им теперь запоют в
Генштабе, и как они будут выглядеть перед тамошними офицерами, проходя
вдвоем с генералом по ковровым дорожкам, и даже что скажет, узнав, рыжая
Галочка из поарма...
На дикой скорости подлетел со стороны Можайска "студебеккер" с
надставленными бортами, груженный брюквой, и стал, клюнув носом. Водитель,