Чтение 77–й страницы книги ~Прокляты и убиты~

которых для первого выстрела ствол по люльке накатывался вручную и снаряд до
сих пор досылался в казенник стародавним банником, -- можно было только по
недоразумению и по нежеланию дорожить чужим добром. Но в предстоящих боях, в
этом холмисто- овражистом месте девятка со своими короткоствольными лайбами
была самой нужной и полезной артиллерией. На переправу назначался взвод
управления одного из дивизионов девятки, отделение разведки, связисты,
начальник штаба с планшетом со средствами вычисления.

Если будет где и что вычислять.

-- Всего не предусмотреть, товарищи, -- сказал в заключение командир
дивизии, -- тем паче при ночной операции. Собственная инициатива, своя
сообразиловка должны помогать и выручать. Выспаться ладом, отдохнуть -- чтоб
сообразиловка не истощилась. Командиров полков, батальонов и рот прошу
ненадолго остаться, остальные товарищи свободны.

После полудня началось короткое движение возле хутора и по дубнякам.
Опять натянуло большое начальство, и опять не замаскированное, а в кожаных
регланах, в хромовых сапогах, в нарядных картузах. Командующего фронтом и
армией среди них не было, но все равно чиновный люд выразительно сверкал
звездами на погонах, кокардами, волочил на брюках красные лампасы. Все это
воинство двинулось к заранее оборудованному в хуторском школьном саду
наблюдательному пункту. И тут же вверху зашустрили истребители, охраняя небо
от немецкой авиации.

Лешку понесло с берега на кухню именно в это время, и он нос к носу
столкнулся с начальством и обслугой, его сопровождающей. Отвалив с дороги,
он взял котелок в левую руку, правой лихо козырнул. Несколько рук
взметнулось к картузам. Неожиданно к Лешке подскочил старый его
перевоспитыватель и наставник с радушно расшеперенным ртом. Этот был в
плащ-палатке, юбкой по земле волочащейся.

-- А где ваши награды, товарищ боец? -- спросил он, показывая на четкие
следы, оставшиеся на выгоревшей и сопревшей на крыльцах гимнастерке.
"Пропил!" -- чуть было не ляпнул Лешка.

-- Боевые награды я сдал на хранение, товарищ военный неизвестного мне
звания, -- сделав угодливо-глупое лицо, ответствовал Лешка, будто и не
узнавал Мусенка, когда-то изловившего его с похищенными сухарями, -- потому
как плыть на ту сторону следует налегке.

-- Звание мое -- полковник. Я начальник политотдела дивизии, -- пояснил
маленький человечек, в крохотных, почти кукольных сапожках. Заметив, что его
спутники, замедлившие было шаг, двинулись дальше, Мусенок деловито
поинтересо- вался:

-- Как будете преодолевать водную преграду? Немец-то ведь не дремлет.
Он ждет. Страшно будет. Ох, страшно! -- у человека-карлика были крупные,
старые черты лица, лопушистые уши, нос в черноватых дырках свищей, широкий,
налимий рот с глубокими складками бабы-сплетницы в углах, голос с жестяным
звяком. Почему-то хотелось передразнить его.

-- Так точно, товарищ комиссар, страшно. Но как есть мы советские
бойцы, а вы -- наши руководители, выходит, наш совместный святой долг в
достижении цели: вы на этом берегу день и ночь о нас думать будете,
заботиться, мы на том -- бить фашиста.

Удивленно выпучив отечные, пестренькие глаза, Мусенок не знал, как и о
чем дальше говорить с нечаянным встречным.

-- Член партии? -- наконец нашелся он.

-- Никак нет, товарищ комиссар. Сочувствующий я.

-- Подавайте заявление. Примем. Всех героев, идущих на переправу,
примем. Достойны! -- Мусенок игрушечно козырнув ручонкой, засеменил, догоняя
начальство, и с ходу начал о чем-то говорить, показывая на заречье так
уверенно, будто он эту реку не раз уж форсировал, все там до кустика знает и
первым бросится вплавь во время переправы.

Щусь, тащившийся с начальством на наблюдательный пункт для объяснений и
рекогносцировки, скрытым, негодующим матом крыл всю эту челядь и полковника
Бескапустина заодно -- куда-то смылся или спрятался этот хитрован.

-- Чего выкаблучиваешься? Чего языком бренчишь? -- приотстав, навалился
он на Лешку. -- Мусенок недотепой прикидывается, но память у него о-го-го!
Штрафная рота вон в лесу, рядом, место в ней всегда найдется.

Лешка хотел сдерзить, не все ли, мол, равно, где подыхать, но в это
время за рекой гулко, будто в колодце бадьей, забулькало над головой, запели
мины. Разорвались они вблизи дороги. Военная свита рассыпалась по сторонам.
Мусенок и еще какие-то малиновопогонники залегли. Плотный, небольшого роста,
с кругловатым бабьим лицом, с планшеткой, бившей его по коленям, военный как
шел по дороге, так и шел, только носом пошмыгивал -- не то щекотило в носу
дымом, не то этак он выказывал презрение к своей свите, да командир корпуса
Лахонин, приостановившись, ждал, когда вылезет из канавы чиновный люд.
Переждав налет за грудой каменьев, исчерканных колесами, Лешка отряхнул
штаны, узнав генерала, запомнившегося еще по давней встрече на берегу Оби,
порадовался, что "свой" генерал не плюхнулся наземь, он продолжал что-то
говорить и показывать тому, коренастому, с планшеткой, усмешливо косясь на
Мусенка. Одетый в кожаную куртку с мехом и летчицкий шлем, молодой, но уже
красноносый генерал щупал штаны Мусенка и тряс рыжим чубом, выбившимся
из-под шлема.

На кухне царило небывалое оживление; тем, кто должен был участвовать в
переправе, давали наперед водку, сахар, табак и кашу без нормы. Полупьяный
повар и старшина Бикбулатов, вся хозвзводовская братия вели себя
заискивающе, будто отрывая от сердца, подобострастно делили, наливали,
сыпали щедрую пайку и воротили рожи, прятали глаза, считая уходивших на
переправу обреченными. Вояки вредничали, пытались сцепиться с кем-нибудь из
тыловиков, чтобы хоть на них отвести душу. Лешка пошел за пайкой, сказав
командиру отделения связи, чтобы еще раз проверили, готов ли провод с
подвесами, на кухне попросил крепкий холщовый мешок. Не спросив, зачем ему
тот мешок и где его взять, как всегда, полупьяный Бикбулатов откозырял:
"Будет сделано!" -- и передал приказ, чтоб никто не пил выданную водку, --
после ужина замполит полка собирает открытое партийное собрание.

Тревога и сосущая боль не покидали Лешку. За себя он был спокоен. Он
почти уверен был, что переплывет. Но переплыть -- это еще не все, далеко не
все. Могут, конечно, и убить, но тот, внутри каждого опытного фронтовика
заселившийся бес, человек ли бесплотный, ко всему чуткий, не подсказывал ему
близкого срока, и все же тревога, тревога...

И чем больше тревожился Лешка, тем размеренней и спокойней были его
мысли. В минуты опасности он полностью доверялся тому, кто сидел в нем,
точно в кукле-матрешке, укрощал шустрого, веселого солдата Лешку Шестакова,
где надо, оберегал от опрометчивых поступков. Лишь вспышки буйства,
глубокого скрытого самолюбия, уязвимости, жестокости, точного понимания
большой ему опасности -- малую, несмертельную опасность он тоже научился как
бы не воспринимать -- выдавали порой Лешку. Он умел сходиться с людьми,
дружить, быть в дружбе верным, но в душу к себе никого не пускал, оттого и
чуждался людей пристальных.

Приняв чеплашку водки, хотя ему хотелось, очень хотелось немедленно
выпить всю флягу и забыться, провалиться до самой ночи в сон, он смотрел на
реку, на остров. Никто бы не угадал по его скучному, долгим сном смятому
лицу, как напряженно работает его мысль и какая, все более разрастающаяся
тревога, почти боль, терзает его.

В переправе, по слухам, будет участвовать около тридцати тысяч, считай
-- двадцать верных. Судя по приготовлениям, по тому хотя бы, что все дубовые
и прочие плоты и несколько понтонов замаскированы по ухоронкам в прибрежье,
старица забита машинами с понтонами на прицепах -- интересно, куда делся из
своих уютных кущ тот секач-кабан? Уконтромили и съели его, поди-ка, славяне.
За старицей разместилась как раз штрафная рота, и Лешке показалось, что он
видел среди них обритого наголо Феликса Боярчика.

Передовой, ударный отряд начнет переплавляться с приверху хуторского
острова -- это и без высокоумного начальства ясно, табуном поплывет через
шивер, на заречный остров, чтобы скорее зацепиться за вражеский берег. Взвод
разведки, рота Яшкина и рота Шершенева уже на исходных, стало быть, на
берегу. Эти первые подразделения, конечно же, погибнут, даже до берега не
добравшись и заречного острова не достигнув, но все же час, другой, третий,
пятый народ будет идти, валиться в реку, плыть, булькаться в воде до тех
пор, пока немец не выдохнется, пока не израсходует боеприпасы, пока не
уверится, что русские так и остались баранами, хотя их давно и усердно учат
воевать. Вот тогда, когда немец подустанет, опустошатся у него заряды, -- и
обрушить на него огонь, начать переправу, накопившись на хуторском острове,
мощным рывком перемахнуть узкое пространство и сразу, сразу, с ходу
растечься по оврагам, по ручьям, рассредоточиться вдоль берега, паля и шумя
как можно шире, чтобы немец забоялся за свой тыл: очень уж он не любит,
когда за спиной щекотно. Да и кто любит? И вот, пока немец в ночи
разбирается, что к чему, пока гоняется по оврагам за вояками, нужно, опять
же рывком, быстро, до рассвета перебросить понтонный мост и бегом по нему, с
патронами, с гранатами, где и минометишко, и пушчонку перетащить бы...

"Ха! Стратег, едрена мать! -- сказал себе Лешка, -- там тоже головы с
шеями сидят и чего-нибудь да думают. Реши вот свою задачу, очень даже
простую, среди такой массы народу, под огнем, связь переправь и не утони".

С этой мыслью Лешка и отправился в хутор, забитый до основания народом,
уже все переделавшим, отужинавшим и тоже отправляющимся на собрания либо
культурно отдыхающим. Повсюду пиликали гармошки, звучало бодрое радио из
лесу, вроде как у штрафников. Из открытого окна школы слышался еще в
молодости пропитый голос, может, пластинка заезженная: "Вот когда прикончим
фри-ы-ыца, будем стрычься, будем бры-и-иться..." -- "А пока!" -- разнобойно
грянули смешанные женские и мужские голоса, и почудился Лешке знакомый
тенорок Герки-бедняка.

Мартемьяныч -- замполит стрелкового полка, он же Кузькина мать, он же
Едренте -- был побрит, с новым, сгармошенным подворотничком, ответив вялым
кивком на приветствие командира отделения, сержанта Финифатьева, не сделав
ему выговора за опоздание, терпеливо дождался, пока тот усядется под
деревом, предварительно нарвавши пучок травы и нагребши листьев под зад.
Достав из полевой сумки исписанные бумаги, расправляя их, замполит