Чтение 77–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

проплывали, решил вернуться к нему. Думал, успею до большой воды приплыть к
вам, да не сразу в лесу без топора обернешься. Огнем салик делал, замаялся.
И, как на грех, после дождя вода сразу стала прибывать. Кое-как связал
бревна, а сам кричу, может, догадаются. Вытыкаюсь из-за последнего поворота,
вроде место знакомое, а переката нет, затопило. Гляжу, Василий. Уже
нахлебался. Поймал я его и дальше, а сам реву, голос вам подаю...

-- Значит, твоя вина, Трофим, что из нас не получилось утопленников!

Огромная, всепоглощающая, острая до боли, радость заполняет меня. Да,
мы спасены! Один из нас оказался сильнее обстоятельств, совершил это чудо.

Впереди становится просторно. За кривуном слева выплывает таежка. Мы
подгребаемся к ней. Трофим соскакивает в воду, задерживает салик. Я
чувствую, как с разбегу крайнее бревно ударяется о каменистый берег.
Земля!..

Какой желанной стала для нас она! Только тот, кто был захвачен ураганом
в море, лишился корабля, испытал на себе могущество морской стихии и после
долгих, очень долгих дней чудом был выброшен на землю, тот поймет наше
состояние. Оно не поддается перу, кажется за пределами человеческой радости.

Я валюсь на замшелый бугорок, обнимаю его голыми руками. Вдруг
сделалось легко-легко, словно я прильнул к материнской груди.

Земля, ты тут, заступница наша!..

Ко мне подходит Трофим, помогает подняться, и мы долго стоим обнявшись,
как никогда близкие друг другу.

-- Если и есть что прекраснее природы, и даже мечты, так это Человек!
-- и я еще крепче обнимаю Трофима.

Недалеко от берега находим старую ель, гостеприимно разбросавшую вокруг
ствола разлапистые ветки. Здесь сухо, не так дует и на всех хватит места.

Мы переносим Василия Николаевича с салика под ель. Укладываем на мягкий
мох. Он молчит. Не чувствует под собою земли, не узнает нас. Раздеваем его,
начинаем энергично растирать руки, ноги, грудь, спину.

У нас нет запасной одежды, ни постелей, ни куска хлеба. Но с нами
сейчас будет костер, наш старый верный друг.

У человека случается такой период, когда ему во всем везет, все ему
дается, один за другим следуют блестящие дни удач. Мы, кажется, переживаем
этот период. Какая-то добрая рука, хотя и с великим трудом, отводит от нас
несчастье. Мы еще живы!

Василия одеваем в сухую одежду Трофима. Больной все еще в полузабытьи.
Кусок ремня на поясе снятых с него брюк живо напоминает последний момент на
камне, и меня захватывает чувство гордости за Василия. Он жертвовал собой
ради спасения товарища -- ну как не позавидуешь!

Мы с Трофимом разжигаем костерок, начинаем таскать дрова.

По ущелью клубится дымчато-серый туман. Солнце, чувствуется, уже
садится за вершинами далеких отрогов. Сразу становится холоднее,

Я бреду лесом, собираю сушник. Будто сто лет я не ходил по земле, не
видел этих темных задумчивых елей, не дышал хвойным ароматом тайги, не
слышал перезвона холодного ручейка, падающего с невидимой высоты на дно
ущелья. Осторожно ступаю босыми ногами по зеленому мху, боюсь нарушить покой
наступающей ночи.

Перешагиваю через валежник, из-под моих ног с оглушительным треском
взлетает рябчик. Быстро работая крыльями, он откачнулся в сторону,
промелькнул между стволов и с шумом уселся на сучок молоденькой лиственницы.

Хорошо бы на ужин добыть рябчика, вот был бы пир! Беру сухую кривулину,
с полметра длиною, и начинаю осторожно подкрадываться к птице. А сам думаю,
какая наивность -- палкой убить рябчика. Но голод ничего не признает. Не
успеваю сглатывать слюну. Вот и намеченный ствол осины. Подбираюсь к нему.
Выглядываю. В лесу густой вечерний сумрак. Долго шарю глазами по
лиственнице, но рябчика не вижу. Улетел! Поднимаюсь. Выхожу из засады. И
вдруг обнаруживаю его почти над головою. Он видит меня и не снимается в
ветки. Нет, это не рябчик.

Неужели каряга?!

Присматриваюсь. Да, это действительно каряга.

Зову Трофима.

-- Смотри, счастье какое попалось! -- и я показал рукой на птицу.

-- Каряга! Надо сдернуть ее, а то улетит.

Мы знаем, что у этой птицы нет страха.

Она вытягивает шею, вертит головою то в одну, то в другую сторону, с
любопытством рассматривая пришельцев.

Трофим торопится вырезать длинную хворостину. Я ссучил веревочку из
волокна жимолости и петлей привязываю к тонкому концу хворостины.

А каряга не улетает. Она сидит на толстом сучке, метрах в трех от
земли, нервно переступая с ноги на ногу. Трофим подносит вершинку хворостины
к птице, и совершается чудо: каряга просовывает в петлю свою краснобровую
головку, будто так она делала уже много раз.

Трофим рывком захлестнул петлю, и доверчивая птица повисла на
хворостинке, хлопая крыльями.

С добычей возвращаемся к Василию Николаевичу. Сегодня у нас будет
чудесный ужин. Все за то, чтобы сварить суп.

В небе угасает день. Желтый свет бродит по легким облачкам, похожим на
пыль, поднятую пробежавшим вдали табуном. В воздухе разливается какая-то
грусть. Наступает час покоя. Гортанный крик ворона кажется последним
звуком...

Мы с воодушевлением продолжаем устраивать свою ночевку. Надо сделать
заслоны от ветра, натаскать мху для подстилок и утолить голод. Но у нас нет
ни топора, ни посуды, к тому же я полуголый: ни рубахи, ни сапог, ни
фуфайки.

Через час мы сидим у костра, окруженные невысокой стеной из еловых
веток. Тепло. На вешалах сушится одежда Василия. Где-то внизу шумит усталая
река. Василий Николаевич лежит близко у огня, хватает затяжными глотками
горячий воздух. По загрубевшему лицу расплылись бесконтурные пятна румянца.

Я сижу рядом с ним. Делаю из березовой коры чуман. В нем мы сварим суп
и попытаемся разделаться с нашим последним врагом -- голодом. На душе
затишье, никаких забот. Экспедиционные дела где-то бродят стороною. Не
верится, что мы вместе, что наши жизни снова обласканы теплом. О завтрашнем
дне неохота думать.

Трофим ощипал карягу, порубил ее на мелкие кусочки. На этот раз ничего
не выбрасывается: ни крылышки, ни лапки, ни внутренности -- все съедобно!
Теперь задача сварить суп в берестяной посуде.

Хорошо, что с нами последние годы жил мудрый старик Улукиткан. Его
уроки не пропали даром. Мы многому научились у него и не чувствуем себя
беспомощными в этой обстановке.

Я достал из огня заранее положенный туда небольшой камень, хорошо
накаленный, опустил его в чуман. Нас обдало густым паром. Суп вдруг
забулькал, стал кипеть, выплескиваться из посуды. Над стоянкой расплылся
аромат мясного варева.

Пока я готовил суп, Трофим смастерил Василию Николаевичу трубку из
ольхи с таволожным чубуком. Любуясь, он долго вертит ее перед глазами.

-- Ну, как, Василий, нравится? -- спросил мастер, показывая ему свое
изделие. -- Сейчас табачок подсохнет, я ее заправлю, и ты разговеешься.

На лицо Василия Николаевича, освещенное жарким пламенем, набежала
улыбка, но тотчас же исчезла.

Ночь. Темнота проглотила закат, доверху захлестнула ущелье. Все
угомонилось. Только огонь с треском перебирал сушник да Мая, неистовствуя,
злобно грызла берега, дышала на стоянку холодной влагой.

-- Получай трубку, Василий. Дымит -- по первому разряду. Только уговор
-- губу не жевать. Слышишь? -- сказал строго Трофим.

-- Рад бы, Троша, да памяти нет. -- Это были его первые слова.

-- А ты не поддавайся. Беда -- как утренний гость, ненадолго пришла.
Вот доцарапаемся до устья, отправим в больницу, и гора свалится у тебя с
плеч.

Василий Николаевич молчит. Слишком глубоко проникло в сознание жало
безнадежности. Он, так же как и мы, понимает, что путь далеко не окончен и
река таит еще много неожиданностей.

Я сделал из бересты три маленьких чумана, емкостью на стакан, вместо
кружек, и мы начинаем свой пир.

Трофим кормит Василия Николаевича. Тот медленно жует белое мясо, дробит
крепкими зубами косточки, прихлебывая пресный бульон. От каждого глотка на
его морщинистой шее вздуваются синие прожилки. С болью гляжу на его худые
ключицы, на усталые грустные глаза, на безвольные руки, поседевшую голову.
Дорого же ты Василий, заплатил за этот маршрут! И еще неизвестно, чем все
кончится, сколько еще впереди километров, кривунов, перекатов. Может быть,
наступившая ночь -- всего лишь передышка перед новыми испытаниями? А
впрочем, зачем омрачать наше настоящее, добытое слишком дорогой ценою? Мы
живы, все вместе -- это главное.

Укладываем Василия Николаевича поближе к костру, укрываем с тыльной
стороны фуфайками. Под голову кладем чурбак, и больной погружается в
глубокий сон.

Настал и наш черед. Трофим делит мясо, разливает по маленьким чуманам
суп. Как все это соблазнительно! Каким вкусным кажется первый глоток
горячего бульона! Точно живительная влага разлилась по всему телу, и ты
добреешь: а что, не так уж плохо в этом неприветливом ущелье!

Наш суп, сваренный без соли, необычным способом, прогорк от камней,
пахнет банным веником. Но мы энергично уплетаем его за обе щеки, сдабривая
всяческой похвалой. Тупая боль голода отступает, так и не исчезнув совсем.

Трофим моет "посуду". Я достаю дневник. Раскрываю мокрые страницы. С
тревогой читаю последнюю запись: "Мы погибаем!"

Беру карандаш, пишу:

"Думаю, худшее осталось позади. Мы не способны на повторение
пройденного. Утром отправимся дальше. Мая здесь многоводнее, меньше
перекатов, да и уровень воды все еще высокий, может, пронесет. Если бы
природа подарила нам один солнечный день, только один, наверняка нас
обнаружили бы сверху. Где вы, друзья? Неужели вас нет близко впереди?"