его бледным лицом и неестественно круглыми глазами, чтобы вернуться к
реальному представлению о нем.
когда я попросил третью порцию. Должно быть, ей понравилось, что я ем так
много мороженого, потому что она подошла к зеркалу и стала поправлять
наколку.
человеку. Здесь была какая-то тайная цель - я был в этом уверен. Я только
не мог догадаться, что это была за цель, потому что мне приходилось судить
по старым отношениям между Николаем Антонычем и Ромашкой, а новые я знал
очень плохо.
повышением по службе. Ведь Николай Антоныч был профессором, а Ромашка его
ассистентом. Даже деньги - недаром же в школе у него начинали пылать уши,
когда он говорил о деньгах. Какое-нибудь жалованье, черт его знает!
бывал у Татариновых последние годы, но его не оказалось дома. Он где-то
шлялся, как всегда, когда был очень нужен!
добился другими средствами, более простыми, стоит только посмотреть на
него".
такой московский вечер, такой не похожий на мои вечера в Заполярье, что
мне захотелось пройтись пешком, хотя до гостиницы было далеко.
Воротниковскому переулку. Знакомые места! Гостиница осталась в стороне, а
я все шел по Воротниковскому, а потом свернул на Садово-Триумфальную мимо
нашей школы. А от Садово-Триумфальной, как известно, очень близко до
Второй Тверской-Ямской, и я вышел на нее через несколько минут и
остановился перед воротами знакомого дома. Я заглянул в ворота - и увидел
знакомый маленький чистый двор и знакомый каменный сарай, в котором я
когда-то колол дрова - помогал старушке. Вот лестница, по которой я летел
кубарем, а вот обитая черной клеенкой дверь и медная дощечка с затейливо
написанной фамилией: "Н.А.Татаринов"...
я "совсем другой, чем был третьего дня у Большого театра". Но одного она
не могла понять: почему, придя к ней неожиданно и "совсем другим", я весь
вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и Ромашки.
этот вечер у меня голова работала, как на экзамене, и я все угадывал и
понимал с полуслова.
Татариновым с цветами в руках, и это было как-то неловко: с тех пор, как
мы с Петькой таскали левкои в энском садоводстве и после спектакля
продавали их публике за пять копеек пучок, я не ходил по улицам с цветами
в руках. Теперь, когда я пришел, нужно было отдать эти цветы Кате... Но я
почему-то положил их на столик рядом с фуражкой.
невольно зазвенел голос, и Катя быстро посмотрела мне прямо в лицо.
столовой. Я поклонился. Она посмотрела с недоумением и церемонно кивнула.
Николая Антоныча, сидевшего в кресле с газетой в руках. Он был дома!
вы еще меня? Наверно, давно забыли?
Николай Антоныч.
заметить меня, как он не заметил меня на юбилее Кораблева. Он мог
подчеркнуть, что мы - незнакомы. Он мог, наконец, хотя это было довольно
рискованно, снова указать мне на дверь. Он не сделал ни того, ни другого,
ни третьего.
нам? Давно пора.
глазами, но мне было очень весело, и я мог теперь разговаривать с Николаем
Антонычем сколько угодно.
меня. - Давно ли, кажется, был мальчик, а вот, поди же, полярный летчик. И
ведь что за профессию выбрал! Молодец!
как и всякая другая.
дисциплина - не только служебная, но и внутренняя, так сказать,
самодисциплина!
слушал его очень внимательно, очень вежливо. Он показался мне гораздо
старше, чем на юбилее, и у него было усталое лицо. Когда мы проходили в
столовую, он обнял Катю за плечи, и она чуть заметно отстранилась.
теперь я уже не мог различить, была ли она той самой, которая хотела
побить меня щеткой, или той, которая утешала козу. Во всяком случае,
теперь она встретила меня очень любезно.
робко суетившаяся вокруг меня, налила мне чаю и подвинула все, что стояло
на столе. - Ждем полярных рассказов. Слепые полеты, вечная мерзлота,
дрейфующие льды, снежные пустыни!
льды, пустыни, как пустыни.
служит в нашем торгпредстве в Риме, - сказал он. - Я его спрашиваю: "Ну,
как Рим?" А он отвечает: "Да ничего! Рим как Рим". Похоже, правда?
Нужно было поддержать разговор, и я действительно стал рассказывать о
ненцах, о северной природе и, между прочим, о том, как мы с доктором
летали в Ванокан. Нина Капитоновна все интересовалась, высоко ли я летаю,
- и это напомнило мне тети Дашино письмо, которое я получил еще в
Балашовской школе: "Раз уж не судьба тебе, как все люди, ходить по земле,
то прошу тебя, Санечка, летай пониже".
пор, стоило мне надеть шлем, как со всего аэродрома неслись крики:
"Летай пониже". В журнале был специальный отдел "Техника полета в
рисунках" с такими стихами:
громче всех Николай Антоныч. Он так и закатился! При этом он побледнел, -
он всегда немного бледнел от смеха.
кухне, и мне казалось, что она уходит, просто чтобы остаться одной и
немного подумать: такое у нее было выражение, когда она возвращалась. В
одну такую минуту она, вернувшись, зачем-то подошла к буфету с плетеной
сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем подошла. Я посмотрел ей
прямо в глаза, и она ответила мне озабоченным, недоумевающим взглядом.
Тень легла на его лицо, и он стал говорить еще медленнее и круглее.
она сказала в передней с робким ехидством:
потом вошел и нисколько не удивился, увидев меня.
очень рад. Очень рад.
стал следить за каждым его движением. Я не спускал с него глаз. Что это за
человек? Каков он стал? Как он относится к Николаю Антонычу, к Кате? Вот
он подошел к ней, заговорил с ней, и каждое его движение, каждое слово
были как бы маленькой загадкой для меня, которую я тут же разгадывал и
снова и снова напряженно, внимательно следил за ним и думал о нем.
так он был ничтожен в сравнении с ней, так некрасив и мелок. Он очень
уверенно заговорил с ней, и я отметил в уме: "Слишком уверенно". Он что-то
шутливо сказал Нине Капитоновне - никто не улыбнулся, и я отметил в уме:
"Даже Николай Антоныч".
защите какой-то диссертации, которую Николай Антоныч считал плохой, а
Семенова Мария
Земляной Андрей
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Глуховский Дмитрий