рассеянно оглядывая комнату. Следовало бы, конечно, пошарить здесь -
наверняка у Дагана хранилась для полковника какая-нибудь заначка, - но
шарить именно здесь почему-то казалось... стыдным, что ли?
голос. - Мертвым ничего не нужно.
точнее - не совсем Немой. Он по-прежнему был в одних штанах и с тесаком на
широком поясе, но кожа его стала теперь сухой и матовой, лицо округлилось,
на щеках проступил здоровый персиковый румянец. Это был Наставник -
собственной персоной, - и Андрей впервые при виде него не ощутил ни
радости, ни надежды, ни подъема. Он ощутил досаду и неловкость.
Давненько не видались...
во тьму, слабо озаряемую огоньками догорающей волокуши.
Умереть, знаете ли, никогда не поздно и всегда рано, не так ли?
Дурацкую какую-то... Болтался все время как дерьмо в проруби - ни вверх,
ни вниз. Сначала за идеи какие-то сражался, потом - за дефицитные ковры, а
потом совсем уже ополоумел... людей вот погубил...
При чем же тут вы?.. Вы начинаете новый этап, Андрей, и на мой взгляд -
решающий этап. В известном смысле даже хорошо, что все получилось именно
так. Рано или поздно все это с неизбежностью должно было произойти. Ведь
экспедиция была обречена. Но вы могли бы погибнуть, так и не перейдя этого
важного рубежа...
повернулся к Наставнику лицом. - Идеи уже были - всякая там возня вокруг
общественного блага и прочая муть для молокососов... Карьеру я уже делал,
хватит, спасибо, посидел в начальниках... Так что же еще может со мной
случиться?
было - понимания!
себя ребром ладони по кадыку. - Все на свете я теперь понимаю. Тридцать
лет до этого понимания доходил и вот теперь дошел. Никому я не нужен, и
никто никому не нужен. Есть я, нет меня, сражаюсь я, лежу на диване -
никакой разницы. Ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. Можно
только устроиться - лучше или хуже. Все идет само по себе, а я здесь ни
при чем. Вот оно - ваше понимание, и больше понимать мне нечего... Вы мне
лучше скажите, что я с этим пониманием должен делать? На зиму его засолить
или сейчас кушать?..
пониманием? Как с ним жить? Жить-то ведь все равно надо!
А с пониманием надо умирать! И если бы я не был таким трусом... если бы не
вопила так во мне проклятая протоплазма, я бы знал, что делать. Я бы
веревку выбрал - покрепче...
задумчиво завинтил колпачок.
воспользовались вовсе не потому, что вам страшно... Где-то в подсознании,
и не так уж глубоко, уверяю вас, сидит в вас надежда - более того,
уверенность, - что можно жить и с пониманием тоже. И неплохо жить.
Интересно. - Он ногтем стал двигать к Андрею по столу один из стаканчиков.
- Вспомните-ка, как отец заставлял вас прочесть "Войну миров", как вы не
хотели, как вы злились, как вы засовывали проклятую книжку под диван,
чтобы вернуться к иллюстрированному "Барону Мюнхгаузену"... Вам было
скучно от Уэллса, вам было от него тошно, вы не знали на кой ляд он вам
сдался, вы хотели без него... А потом вы прочли эту книжку двенадцать раз,
выучили наизусть, рисовали к ней иллюстрации и пытались даже писать
продолжение...
не раз. В вас только что вбили понимание, и вам от него тошно, вы не
знаете, на кой оно вам ляд, вы хотите без него... - Он взял свой
стаканчик. - За продолжение! - сказал он.
привычным облегчением чувствуя, как снова рассеиваются все угрюмые
сомнения и уже брезжит что-то впереди, в непроницаемой, казалось бы, тьме,
и сейчас надо выпить, и бодро стукнуть пустой рюмкой по столу, и сказать
что-нибудь энергичное, бодрое, и взяться за дело, но в этот момент кто-то
третий, кто до сих пор всегда молчал, все тридцать лет молчал - то ли
спал, то ли пьяный лежал, то ли наплевать ему было - вдруг хихикнул и
произнес одно бессмысленное слово: "Ти-ли-ли, ти-ли-ли!.."
засунув руки в карманы:
мне не хочется. - Не мог он больше смотреть на это румяное лицо. Он
повернулся к нему спиной и снова отошел к окну. - Поддакиваете много,
господин Наставник. Слишком уж вы беспардонно поддакиваете мне, господин
Воронин-второй, совесть моя желтая, резиновая, пользованный ты
презерватив... Все тебе, Воронин, ладно, все тебе, родимый, хорошо.
Главное, чтобы все мы были здоровы, а они нехай все подохнут. Жратвы вот
не хватит - Кацмана пристрелю, а? Милое дело!..
стаканчики были пусты, и фляга была пуста, и в груди было как-то пусто,
словно вырезали оттуда что-то большое и привычное. То ли опухоль. То ли
сердце...
полковника, и снял с гвоздя ремень с пистолетом, изо всех сил запоясался и
передвинул кобуру на живот.
нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми
подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая
резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая.
Никакой дороги здесь и в помине не было - была бугристая серо-желтая сухая
глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что
совершенно непонятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством
волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и
Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба,
то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то
просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую
муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку,
стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот...
никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и
подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с
корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И
только пыль, пыль, пыль, пыль...
сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа,
то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки
скал - седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые
странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так - то
появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные
прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь
кончалась, и снова под ногами звенела глина.
норовили поглубже вонзиться в подошву, проткнуть ее, добраться до живого
тела. Глина вела себя поприличнее. Но и она делала все, что могла. Она
вдруг вспучивалась плешивыми холмами, она устраивала ни с того ни с сего
дурацкие косогоры, она расступалась в глубокие крутые овраги, где на дне
невозможно было дышать от застоявшейся тысячелетней жары... Она тоже
играла в свою игру, в свое глиняное "замри-отомри", учиняла метаморфозы в
меру своей скудной глиняной фантазии. Все здесь играло в свои игры. И все
- в один ворота...
Лукин Евгений
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Лондон Джек
Посняков Андрей
Никитин Юрий