тяжелая дорожная пыль...
своей рати у Сергия накануне, или - точнее - во время выступленья в поход?
Называются даты. Двадцатого августа войска выступают из Коломны (по другим
данным - из Москвы), и мог ли в этом случае князь Дмитрий быть
восемнадцатого или семнадцатого, <после Успеньева дня>, бросивши
движущееся войско, у Сергия? Для историков, людей двадцатого века,
безусловная важность руковоженья выступающими из Москвы ратями премного
превышает, разумеется, другую важность - важность духовного благословенья
этой рати, идущей на подвиг и смерть. Но не так было для людей века
четырнадцатого! И вспомним об отсутствии в ту пору митрополита на Москве.
Идущую на бой ратную силу страны некому было благословить. И не было в
стране человека, духовный авторитет которого позволил бы ему заменить
благословение главы русской церкви, кроме игумена Сергия.
наезде великого князя к Троице, есть одна деталь, ускользнувшая, как
кажется, от внимания историков, не всегда внимательно прочитывающих
тексты. Это то, что князь хотел уехать сразу и Сергию пришлось уговаривать
Дмитрия отстоять литургию и оттрапезовать в монастыре. Князь ужасно
торопился. Полки уже шли по дороге на Коломну. А без благословения Сергия
выступить в поход он не мог. Дмитрий, при всех капризах его характера,
заносчивости, упрямстве и гневе, был человеком глубоко верующим. Да и кто
бы в ту пору решился повести в степь рать всей страны без высокого
пастырского благословения?! Историкам двадцатого века, выросшим в
идеологическом государстве, следовало бы понять, что идеология и в прошлом
определяла (и определяла могущественно!) жизнь и бытие общества, политику
и хозяйственные структуры...
больше метался и нервничал. Огромность надвигающегося подавляла его все
более.
дали. Посольство Тютчева, передавши Мамаю дары и золото, вернулось ни с
чем. Точнее сказать, Мамай требовал, помимо даров и платы войску, прежней,
Джанибековой, дани, что грозило серьезно осложнить положение страны, и тут
Дмитрий, охрабрев от гнева, уперся вновь: <Не дам!>
Дмитрия ничего не зависело. Слишком мощные силы вели ордынского повелителя
в самоубийственный поход на Москву, и, будь Дмитрий даже уступчивее, те же
фряги не позволили бы уже Мамаю остановиться. Да и Русь подымалась к бою и
хотела этого сражения, хотела ратного сравнения сил. Слишком много
накопилось обид, слишком много было удали и гордой веры в себя у молодой
страны. Куликово поле не могло не состояться, и оно состоялось-таки...
У Троицы, сваливаясь с седла, выговорил неразборчиво:
сановитых мужей, которые сейчас, тяжело дыша, спешивались, отдавая коней
стремянным. Сказавши несколько слов, пригласили всех к литургии.
внимательно вглядывался в иные лица. Князю по окончании службы возразил
строго:
проходили с громом литавр и писком дудок войска, и только уже на трапезе,
устроенной прямо во дворе, вновь начали проникать в его взбудораженную
душу тишина и святость места сего.
лишь, благословляя:
преподобного.
старого и молодого. Немногословно пояснил, что Пересвет (молодой) - боярин
из Брянска, в миру бывший знатным воином, а Ослябя (пожилой монах) такожде
в прошлом опытный ратоборец. Он, Сергий, посылает обоих в помощь князю.
Дмитрий с сомнением было глянул на Ослябю, седатого мужика, но тот, тенью
улыбки отвергая князевы сомненья, высказал:
чертогам, а я останусь, не бившись, в мире сем - себе того не прощу! А
сила в плечах еще есть! Послужу Господу, князю и земле русской! - И
Дмитрий, устыдясь колебаний своих, склонил голову. Не ведал он, что Сергий
и тут, и в этом деянии своем, как и во многих иных, указал пример грядущим
векам. Два столетья спустя, в пору новой литовской грозы, защищая Троицкую
лавру от войск Сапеги, иноки с оружием в руках, презрев прещения
византийского устава, стояли на стенах крепости, <сбивая шестоперами
литовских удальцов>, и то творили такожде в память и по слову преподобного
Сергия.
издали высокую фигуру Сергия с поднятою благословляющею рукой.
вянущих трав, бил и бил в лицо. Завтра Коломна, и Девичье поле,
уставленное шатрами, и клики войска, ожидающего его, князя, и Боброк,
отдающий приказания полкам. Сейчас он любил и шурина своего, прощая
принятому Гедиминовичу все, что долило допрежь: и благородную стать, и
княжеский норов, и ратный талан, соглашаясь даже с тем, что без Боброка не
выиграть бы ему ни похода на Булгар, ни войны с Олегом... <Так пусть
поможет мне и Мамая одолеть!> - высказал вслух, и ветер милосердно отнес
его слова в сторону.
томительное дыхание степных просторов. Или поблазнило так? Дмитрий не
ведал.
рысила, подрагивая копьями, конница. Колыхались тяжелые возы на железных
ободьях с увязанною снедью, пивом, ратною срядой и кованью. Теперь шли,
шаркая долгими дорожными шептунами, ратные мужики, пешцы, неся на плечах
рогатины, топоры, а то и просто ослопы с окованным железом концом. Шли
истово, наступчиво, одинаково усеребренные дорожною пылью. Несли в
заплечных калитах хлеб, сушеную рыбу, непременную чистую льняную рубаху -
надеть перед боем, чтобы в чистой, ежели такая судьба, отойти к Господу.
Мужики шли на смерть и потому были торжественны и суровы.
ничего не ответил на которое уже по счету вопрошание. - Икона у нас! - с
безнадежным укором, пытаясь разжалобить родителя, проговорил парень.
вязала в долгие плетья, развешивая по стене на просушку, лук. - Сказано,
не пущу!
матери.
настырно: - Икона у нас!
полезла в запечье.
Михайлой Святым сельскому попу, что спас его от татар. У того попа
оставалась дочерь, прабабка ихнего рода, ей и перешли княжеские дары,
когда выходила взамуж. Перстень, знамо дело, пропал, то ли продали в лихую
годину, а икона доселева оставалась цела. И горели не раз, а все успевали
выносить ее из огня. И так уж и чуялось - святая икона, не чудотворящая, а
около того. По иконе и нынче парень требовал отпустить его на рать: мол,
невместно ему, потомку того попа, сидеть, коли весь народ поднялся!
отпущу!> - подумала, но уже и с просквозившею болью, с неясною
безнадежностью. Старик пока еще не сказал своего последнего слова, а
отпустить парня - сердцем чуяла - погинет он там! И никого кроме! И род ся
окончит, ежели... Подумалось, и враз ослабли ноги, присела на скамейку,
заплакала злыми молчаливыми слезами...
Муж плотничал и плотник был добрый, боярские терема клал. Летось у
Федоровых в Островом рубили хоромы. Боярыня обиходливая, строгая, всяко
дело у ей с молитвою, худого слова не скажет. Хозяйка и ее вспомнила, а
Акунин Борис
Андреев Николай
Конан-Дойль Артур
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс
Конан-Дойль Артур