любил одного себя, и ничего более; я был тем, что я любил, и любил то, чем
был я, я был свободен от бога и ото всего... И потому мы молим бога
освободить нас от бога и дать нам постичь истину и вечно услаждаться ею там,
где верховные ангелы, малая мошка и душа единоподобны, там, где я был и где
любил то, чем был, и был тем, что любил..."
71
мира? Все, что в наши времена пишется и что стоит читать, настояно на этой
ностальгии. Комплекс Аркадии, возвращения в великое лоно, back to Adam, le
bon sauvage234. Потерян рай, и я его ищу, и я теперь лишен навеки света... А
в голове, как наваждение, вертятся острова (см. Музиля) или гуру (только вот
где взять денег на авиабилет от Парижа до Бомбея), или просто сидишь над
чашечкой кофе и глядишь по сторонам, и чашечка уже не чашечка, а свидетель
той невероятных размеров глупости и чуши, в которую все мы залезли по
макушку, да и можно ли ее считать всего-навсего чашечкой кофе, когда самый
глупый из журналистов, получив задание популярно объяснить нам, что такое
кванты, Планк и Гейзенберг, разбивается в лепешку, доказывая на трех
колонках, что все вокруг дрожит и вибрирует и, подобно изготовившемуся к
прыжку коту, только и ждет, когда же наконец произойдет грандиозный скачок
водорода или кобальта и все мы -- лапки кверху. Да, довольно грубое
выражение.
потрясающий немец. За всем этим (потому что за всегда что-нибудь да есть,
надо согласиться, это -- ведущая идея современного мышления) -- Рай, другой
мир, поруганная невинность, которую, обливаясь слезами, ищут вслепую, земля
Уркалья. Так или иначе, но все его ищут, все хотят открыть дверь, чтобы
войти и возрадоваться. И дело не в Эдеме, не столько в самом Эдеме, просто
хочется, чтобы позади остались реактивные самолеты, физиономия Дуайта, или
Шарля, или Франсиско, и чтобы не надо было больше просыпаться по звонку, и
ненужными стали медицинские термометры и банки, и не выгнали бы на пенсию
пинком под зад (сорок лет натирать мозоли на заднице, чтобы в последний миг
было не так больно, а все равно больно, носок ботинка все равно вонзается
больнее, чем можно бы, пинок -- и носок ботинка впивается в несчастный зад
кассира, или подпоручика, или профессора литературы, или медицинской
сестры), -- короче говоря, homo sapiens ищет дверь не затем, чтобы войти в
тысячелетнее царство (хотя в этом ничего плохого не было бы, честное слово,
ничего плохого), но лишь для того, чтобы запереть дверь за собой и, словно
пес, с удовольствием вильнуть задом, зная, что пинок этой сучьей жизни
остался за дверью и ботинок колотит в запертую дверь, а ты можешь вздохнуть
спокойно и расслабиться, не поджимать свой бедный зад, можешь распрямиться и
спокойно пройтись по саду, глядя на цветочки, можешь сесть и смотреть на
облако хоть пять тысяч лет, а то и все двадцать тысяч, если такое возможно,
и никто на тебя не рассердится, можешь вообще оставаться тут и смотреть на
цветочки-облачки сколько влезет.
свой зад от ударов, находятся такие, которые не только хотели бы запереть
дверь, чтобы уберечься от пинков во всех трех традиционных измерениях, не
говоря о тех, что получаем от сознания самого что ни на есть прогнившего
принципа самодостаточного разума и прочей бесконечной чепуховины, но, кроме
того, эти субъекты, как и другие сумасшедшие, верят, что нас в этом мире
нет, что наши предки-гиганты запустили нас против течения и отсюда надо
выбираться, если не хочешь кончить свои дни конной статуей или образцовым
дедом, которого приводят внукам в пример, и что ничего еще не потеряно, пока
есть мужество заявить, что все потеряно и надо начинать с нуля, как те
знаменитые рабочие, которые в 1907 году одним прекрасным августовским днем
поняли: туннель Монте-Браско взял неверное направление и они в конце
отклонятся на пятнадцать метров от встречного туннеля, который рыли
югославские рабочие, вышедшие из Дубливны. И что же сделали эти
замечательные рабочие? Замечательные рабочие поднялись на поверхность, и,
просидев несколько дней и ночей в тавернах Пьемонта и обдумав все, принялись
на свой страх и риск рыть в другой части Браско, и рыли, не заботясь о
югославских рабочих, четыре месяца и пять дней, в результате чего вышли в
южной части Дубливны, немало удивив отставного школьного учителя, который
увидел, как они выходят на свет возле его дома, у самой ванной комнаты.
Пример, достойный похвалы, и этому примеру должны были бы последовать и
рабочие из Дубливны (правда, надо заметить, что замечательные рабочие никому
не сообщили о своих намерениях), последовать вместо того, чтобы упрямо идти
на соединение с несуществующим туннелем, чем, скажем прямо, занимаются
столькие поэты, опасно высовывающиеся из окон гостиной среди ночи.
всерьез, этот разговор, и смех сам по себе вырыл на земле гораздо больше
полезных туннелей, чем все слезы мира, хотя упрямые зазнайки и не согласны с
этим, полагая, будто Мельпомена гораздо плодотворнее, чем Королева Мэб. Раз
и навсегда хорошо бы не согласиться с этим. Пожалуй, есть один выход, и этот
выход должен бы стать входом. Пожалуй, есть тысячелетнее царство, но если
бежать от вражеских пуль, то крепости не возьмешь. И по сей день наш век
бежит от тысячи разных вещей, ищет двери и порою их вышибает. Что происходит
потом -- неизвестно, возможно, кто-то и видел, но потом одни погибли и
тотчас же стерлись великим забвением, другие удовольствовались крошечным
бегством, миленьким домиком в предместье, научным или литературным занятием,
туризмом. Бегства планируются, имеются технологии и расчеты их изготовления
при помощи модулора или формулы нейлона. Есть неразумные, продолжающие
верить, что одним из способов может стать пьянка, или травка-наркотик, или
гомосексуализм -- любая вещь, возможно, великолепная или ничтожная сама по
себе, однако глупо восхвалять ее как систему или как ключ к искомому
царству. Возможно, есть другой мир, внутри этого, но мы не найдем его, если
станем выкраивать его очертания из баснословно беспорядочного нагромождения
наших дней и жизней, мы не найдем его ни в атрофированных, ни в
гипертрофированных формах нашей жизни. Этот мир не существует, его надо
создавать, как птицу-феникс. Этот мир находится в нашем, подобно тому как
вода -- в кислороде и водороде или подобно тому, как на стр. 78, 457, 271,
688, 75 и 456 "Академического словаря испанского языка" есть все необходимое
Для написания какой-либо из одиннадцатистопных строк Гарсиласо. Скажем, так:
мир этот -- некая фигура, которую надо прочесть. И только прочтя, поймем,
как ее воссоздать. Кому нужен словарь сам по себе? Если же в результате
сложных алхимических манипуляций, вследствие диффузии и смеси простых вещей
возникнет Беатриче на берегу реки, возможно ли не предощутить то, что, в
свою очередь, способно из этого родиться? Сколь бессмысленны занятия
человека, самого себя приукрашивающего, повторяющего бесконечно свой
двухнедельный распорядок: та же еда, и дела все те же, но сызнова, и газета
одна и та же, и не меняющиеся принципы в неизменных обстоятельствах. Может
быть, и есть тысячелетнее царство, но если бы когда-нибудь мы оказались в
нем, если бы стали им, то оно бы перестало так называться. Даже если не
отнимать у времени подстегивающего хлыста истории, даже если не отбросить
ворох всяких даже, мы все равно по-прежнему будем принимать красоту за цель
и мир на земле за desideratum235 и оставаться по эту сторону двери, где, по
сути, не всегда и плохо и очень многие находят жизнь вполне
удовлетворительной, духи приятными, жалованье хорошим, литературу
высокохудожественной, звук стереофоническим, а раз так, зачем волноваться,
поскольку мир, по-видимому, все-таки конечен, а история приближается к своей
оптимальной точке, род человеческий из средних веков вступает сразу в эру
кибернетики. Tout va tres bien, madame la Marquise, tout va tres bien, tout
va tres bien236.
чтобы больше пяти минут тратить на подобные ностальгические заскоки, с
которыми можно покончить в один момент. Каждое совещание управляющих
международных фирм или ученых мужей, каждый новый искусственный спутник,
гормон или атомный реактор постепенно приканчивают лживые надежды. И
царство-то само, наверное, из пластика, как пить дать, из пластика. И дело
не в этом, что новый мир обернется оруэлловским или хакслиановским кошмаром;
все будет гораздо хуже, это будет уютненький мир по вкусу его обитателей,
где не будет клопов и неграмотных, а куры -- гигантских размеров и,
наверное, о восемнадцати ножек каждая и все изысканное, ванны с
телеуправлением и разноцветной водой, для каждого дня недели свой цвет, все
на самом высоком уровне в соответствии с требованиями национальной службы
санитарии и гигиены. И у каждого в комнате по телевизору, например, лучшие
тропические пейзажи -- жителям Рейкьявика, изображения иглу -- для гаванцев,
хитроумная компенсация для каждого, чтобы утихомирить любое возможное
недовольство.
царства. И всякая насильственная смерть будет карой за воспоминание о том
царстве. И в чьем-нибудь смехе, в чьей-то слезе вновь оживет царство. Не
похоже, чтобы человек кончил тем, что убьет человека. Он уйдет от этого --
он вцепится в рукоятку электронной машины, в руль звездной ракеты, отпрыгнет
в сторону, а там будь что будет. Можно убить все, только не тоску по
царству, она -- в цвете наших глаз, в каждой нашей любви, во всем, что
способно породить бурю в нашей душе, что нас расковывает и нас обманывает.
Wishful thinking237, может быть; однако это еще одно возможное определение
Роллинс Джеймс
Корнев Павел
Андреев Николай
Жюль Верн
Конан-Дойль Артур