Чтение 77–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

поджариваясь на раскаленном песке, болтают две дамы.

- Вера Павловна, а кто в вашем вкусе: брюнеты, шатены или блондины?

- И те, и другие, и третьи, Мусенька!

Я очень люблю подслушивать пляжные разговоры. Особенно женские. Они
психологичней, острей, язвительней, а порой и неприличней.

О брюнетах, шатенах и блондинах мечтают писательские жены - Вера Павловна
и Муська. Так ее почему-то все называют. Даже те, которые с ней незнакомы.
Вера Павловна, как говорят, "со следами былой красоты". Она крупная,
длинная. Кожа у нее на сорокапятилетней жирной подкладке, в черных крашеных
волосах эффектная седая прядь. Муська - маленькая, тощая. У нее
пронзительные глазки, зеленые, как у злой кошки. Нос явно смертоносный. Он
торчит между щек, как лезвие финского ножа.

Вера Павловна вытягивает длинные ноги, забрасывает руки за голову,
потягивается и лепечет томным голосом:

- Ах, я хотела бы умереть молодой!

Муська немедленно отзывается:

- В таком случае, Вера Павловна, вы уже опоздали.

Через пятнадцать лет один небезызвестный поэт, кинув иронический взгляд
на голый женский пляж, сказал со вздохом - "Тела давно минувших лет". На
пляже, как и в дни нашей молодости, рядом лежали Муська и Вера Павловна.
Только теперь под большими пляжными зонтами. Увы, они разговаривали не о
блондинах, брюнетах и шатенах, а об инсультах, инфарктах и гипертонии.

Возвращаюсь к дням молодости.

Солнце осатанело. Это уже не солнце, а зажженная газовая конфорка.

- Папа!.. Папа!..

- Что тебе?

- Поучи меня плавать. Не хочу лежать. Поучи плавать.

- Лежи на брюхе и загорай, как дамочка.

Наш парень обиженно надувает губы:

- Не хочу, как дамочка.

- Вот как?"

- Я не дамочка. Я мужчина.

- Что-то непохоже.

- Похоже! Неправда! - бурчит он через силу. - Неправда!

А на языке у парня, конечно, вертится: "Врешь! Врешь!"

Волны подросли.

Я осведомляю свое семейство:

- Пойду поплаваю.

- Сыпь, - говорит Никритина. - Только, пожалуйста, не заплывай далеко.
Волны большие.

И она поворачивается на правый бок. Для идеального прокопчения приходится
беспрерывно вертеться.

Мне нравилось плавать на крепких волнах. К тому же взрослые хуже детей.
Еще непослушней.

На рейде стоит какой-то плюгавый буксир. Я заплываю за него.

Никритина взволнованно спрашивает:

- Кира, где папа?

- В море.

- Где в море? Я его не вижу.

- И я не вижу.

- Господи, он утонул!

- Конечно, утонул, - соглашается Кирка. - Куда ж ему больше деться.
Пойдем, мама.

- Куда пойдем? Куда? Лежи спокойно!

- В будочку.

- В какую будочку? О чем ты говоришь?

- Я хочу сладкой водички с прыщиками.

Так наш парень называл газированную воду с сиропом.

И еще убежали годы.

Опять разговариваем на пляже. Разговариваем на вечную тему: в чем
счастье?

Пыжова вытягивает руку. Полное впечатление, что у нее на ладони сидит
маленькая птичка. Она нежно гладит ее. Пыжова была талантливой актрисой.

- Вот оно, это счастье, вот оно, и... нет его!

Ольга грустно смотрит вслед улетевшей птичке.

- По-моему, - философствует Никритина, - счастье в том, чтобы чувствовать
себя нужной.

- Кому?

- Нужной в театре, нужной дома. Нужной Длинному, Кирке, моей маме.
Словом, чувствовать себя нужной.

- Так! А ты. Кирка, что скажешь по этому поводу? - спрашивает Сарра
Лебедева.

Подруги и летом встречаются.

- По какому?

- Да вот: в чем счастье?

Он, как Василий Иванович Качалов, подпирает рукой морденку, морщит лоб и
переспрашивает:

- В чем счастье?

И с семилетней серьезностью отвечает:

- В хорошей жене.

Жорж Питоев частенько говорил о своей жене с загадочными глазами цвета
ванильной полоски: "Людмила, ты моя рука, ты моя нога!"

Признаюсь, если б я не трусил плагиата, я бы тоже коекогда заявлял:
"Нюшка, ты моя рука, ты моя нога!"

Но в нашем доме относились к сентиментальности хуже, чем к гриппу.
Поэтому Кирка ничего подобного никогда не слышал. Тем не менее он, очевидно,
ощущал это: "Ты моя рука, ты моя нога!"

Вот и сказал: "Счастье в хорошей жене!"

Пожалуй, он был не очень далек от истины.

Парижане горячо спорили о Людмиле Питоевой. Одни уверяли: "Людмила -
толстушка! ", другие: "Да что вы - худенькая!" Потому что Питоева всегда
играла до девятого месяца и одни видели ее на сцене брюхатой, другие - после
родов. У этой замечательной актрисы было семеро детей: Саша, Жорж, Надя,
Светлана, Варвара, Людмила и последняя - Нюшка. Названная так в честь
Никритиной.

Не стало Есенина.

Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому
назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь.

Через пятьдесят минут Москва будет встречать Новый год.

Те же люди, которые только что со скорбным видом шли за гробом Есенина и
драматически бросали черную горсть земли на сосновый ящик с его телом,
опущенный на веревках в мерзлую яму, - те же люди сейчас прихорашиваются,
вертятся перед зеркалами, пудрятся, душатся и нервничают, завязывая
галстуки. А через пятьдесят минут, то есть ровно в полночь, они будут
восклицать, чокаясь шампанским! "С Новым годом! С новым счастьем!"

Я говорю Никритиной:

- Невероятно!

Она поднимает руки, уроненные на колени, и кладет их на стол, как две
тяжелые книги.

- Да нет. Это жизнь, Толя.

Вспоминаю.

В детской тишина. Старушка, напуганная своей нелегкой судьбой, и ребенок,
оставшийся некрещеным, - оба спят одинаковым сном - мирным и сладким.

Шипят новогодние примусы на кухне.

За окном - синее небо, золотые звезды, редкие белые хлопья. Именно так
плохие художники рисуют новогоднюю ночь.

Комната своим вторым, стеклянным глазом смотрит в чужую жизнь, то есть в
чужое незанавешенное окно. Обычное дело! Из оливковой шторы еще до нэпа
сшили отцу семейства роскошный френч, а трехлетней дочурке - хорошенькую
шубку, капор и варежки. Их перекидывали на тесемке через шейку, тоненькую,
как стебель василька.

Мы с Никритиной, сидя на своей неперсидской тахте, перебираем фотографии.
Есенин на них молодой, задорный, насмешливый, легковолосый.

Вспоминаем:

Вот оно, глупое счастье

С белыми окнами в сад

По пруду лебедем красным

Плавает тихий закат

Потом долго молчим и рассеянно смотрим в чужую жизнь.

Через оконные стекла чужие жизни кажутся счастливыми и спокойными. Вот
молодая мать с нежностью закутывает старым байковым одеялом крохотные голые
ножки.

- Как ты думаешь, Нюша, - спрашиваю я, - почему эта очаровательная
женщина не встречает Новый год?

- Вероятно, не на кого оставить дочурку.

- А где ее муж в оливковом френче?

- Бог его знает.

Тогда мне в голову приходит грустная мысль, что эта чужая жизнь не такая
уж спокойная и счастливая.

Опять молчим. Я барабаню ногтем о стену, аккомпанируя своим невеселым
мыслям.

- Ты читала, Нюша, о последних минутах поэта Хомякова?

- Нет.

- Он лежал на постели, вытянувшийся, сосредоточенный. В спальню входит
его сосед по имению и спрашивает: "Алексей Степанович, что с вами?" - "Да
ничего особенного... приходится умирать", - спокойно отвечает Хомяков.

- Русская смерть, Толя.