Чтение 77–й страницы книги ~Черный обелиск~

- Не клянись, клятвопреступник! Ты, негодяй, спал с кассиршей из
"Гогенцоллерна"! Ты омерзительная свинья!

- Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!

- Вот видишь, ты сознаешься?

- Я сознаюсь?

- Ты только что сознался! Спросил, кто мне сказал. Кто же мне может
сказать, если этого не было?

Я с состраданием смотрю на великого пловца Карла Бриля. Он не боится
самой ледяной воды, но сейчас он, без сомнения, погиб. На лестнице я
посоветовал ему не допускать словесных препирательств, а просто на коленях
вымаливать у фрау Бекман прощение и ни в чем не сознаваться. А вместо того
он начинает упрекать ее по поводу какого-то господина Клетцеля. В ответ она
наносит ему ужасный удар по переносице. Карл отскакивает и хватается за свой
толстый нос, проверяя, идет ли кровь, и нагибается с воплем ярости, чтобы в
качестве старого борца схватить фрау Бекман за волосы, сорвать ее с постели,
стать ногой на ее затылок и обработать ее мощные окорока своим тяжелым
ремнем. Я даю ему пинок средней силы, он повертывается, готовый напасть и на
меня, видит мой многозначительный взгляд, мои поднятые руки и беззвучно
шепчущие губы и приходит в себя, его бешенство угасло. В карих глазах снова
вспыхивает человеческий разум. Он коротко кивает, причем кровь хлещет у него
из носу, снова повертывается и опускается на пол перед кроватью фрау Бекман,
восклицая:

- Клара! Я ни в чем не повинен. Но все-таки прости меня!

- Свиненок! - кричит она. - Ты вдвойне свиненок! Мое кимоно!

Она отдергивает дорогое кимоно.

- Лжешь, проклятый! - заявляет она. - А теперь еще это!

Я замечаю, что Карл, как человек честный и простой, ожидал немедленной
награды за свое стоянье на коленях и теперь опять готов прийти в ярость.
Если он, при том, что у него из носу течет кровь, начнет борьбу, все
пропало. Фрау Бекман еще, может быть, простит ему кассиршу из
"Гогенцоллерна", но испорченное кимоно - никогда.

Я сзади наступаю ему на ногу, сжимаю рукою плечо, чтобы он не поднялся, и
говорю:

- Фрау Бекман, он не виноват! Он пожертвовал собою ради меня. i

- То есть как?

- Ради меня, - повторяю я. - Среди однополчан это бывает...

- Что? Знаю я вас, с вашим проклятым военным товариществом, вы лгуны и
негодяи... И вы хотите, чтобы я вам поверила?

- Да, пожертвовал, - повторяю я. - Он Меня с кассиршей познакомил, вот и
все.

Фрау Бекман выпрямляется, глаза у нее сверкают.

- Как? Вы хотите меня уверить, будто такой интересный молодой человек,
как вы, польстится на эту рухлядь, на эту развалину, на эту падаль?

- Не польстился, сударыня. Но на безрыбье и рак рыба. Когда пропадаешь от
одиночества...

- Молодой человек, вы можете найти и получше.

- Молод, но беден, - ответствую я. - В наше время женщины требуют, чтобы
их водили по барам, и будем говорить откровенно: если вы не верите, что
меня, молодого холостяка, одинокого среди шторма инфляции, могла привлечь
эта кассирша, то совершенно нелепо предположить, что Карл Бриль, человек,
пользующийся благосклонностью красивейшей и интереснейшей из всех
верденбрюкских дам... правда, совершенно не заслуженно...

Это подействовало.

- Он негодяй! - восклицает фрау Бекман. - А что не заслуженно это факт.

Карл делает движение к ней.

- Клара, в тебе вся моя жизнь! - доносятся его вопли, приглушенные
окровавленными простынями.

- Я же твой текущий счет, бесчувственный ты камень! - фрау Бекман
повертывается ко мне. -

А как у вас получилось с этой дохлой козой, с кассиршей?

Я энергично мотаю головой.

- Ничего! У нас ничего не получилось! Мне было слишком противно!

- Я бы вам это наперед предсказала, - заявляет фрау Бекман, очень
довольная.

Бой окончен. Мы отступаем, но еще переругиваемся. Карл обещает Кларе
кимоно цвета морской воды с цветами лотоса, ночные туфли на лебяжьем пуху.
Потом он уходит, чтобы промыть нос холодной водой, а фрау Бекман встает.

- На какую сумму пари?

- На большую. Несколько биллионов.

- Карл! - зовет она. - Пусть часть господина Бодмера будет двести
пятьдесят миллиардов.

- Ну, само собой разумеется, Клара. Мы спускаемся по лестнице. Внизу
сидит тюлень под надзором Карловых дружков. Мы узнаем, что в наше отсутствие
он попытался смошенничать, но собутыльники Карла успели вырвать у него из
рук молоток. Фрау Бекман презрительно улыбается - и через полминуты гвоздь
лежит на полу. Затем она величественно удаляется под звуки "Свечения Альп".

- Камрад есть камрад, - растроганно говорит мне позднее Карл Бриль.

- Вопрос чести! Но как это произошло у вас с кассиршей?

- Ну что тут сделаешь? - отвечает Карл. - Вы знаете, как иной раз вечером
бывает тоскливо! Но я не ждал, что эта стерва еще будет болтать! Не желаю я
больше иметь дело с этими людьми. А вы, дорогой друг, выбирайте, что хотите!
- он указывает на куски кожи. - В подарок! Башмаки на заказ высшего качества
- какие пожелаете: . опойковые - черные, коричневые, желтые, или
лакированные, или замшевые, - я сам их сделаю для вас...

- Лакированные, - отвечаю я.

***

Возвращаюсь домой и вижу во дворе темную фигуру. Это, бесспорно, старик
Кнопф, он только что вернулся и, словно не был смертельно болен, уже
готовится опозорить обелиск.

- Господин фельдфебель, - говорю я и беру его за локоть. - Теперь у вас
есть для ваших детских проделок свой собственный памятник. Вот и пользуйтесь
им!

Я отвожу Кнопфа к его надгробию и жду перед своей дверью, чтобы не дать
ему вернуться к обелиску.

Кнопф смотрит на меня, вытаращив глаза.

- На мой собственный памятник? Вы спятили. Сколько он теперь стоит?

- По курсу доллара на сегодняшний вечер - девять миллиардов.

- И на него я буду мочиться?

Кнопф обводит глазами двор, потом, пошатываясь и ворча, уходит к себе.
То, что не удавалось никому, сделало простое понятие собственности!
Фельдфебель пользуется теперь своей уборной. Вот и говори тут о коммунизме!
Собственность рождает стремление к порядку!

Я стою еще некоторое время во дворе и размышляю: ведь природе
понадобились миллионы лет, чтобы, развиваясь от амебы, через рыбу, лягушку,
позвоночных и обезьян, создать старика Кнопфа, существо, набитое физическими
и химическими шедеврами, обладающее системой кровообращения, совершенной до
гениальности, механизмом сердца, на который хочется молиться, печенью и
двумя почками, в сравнении с которыми заводы ИГ Фарбениндустри - просто
халтура; и это в течение миллионов лет тщательно усовершенствуемое чудесное
существо отставной фельдфебель Кнопф - создано было лишь для того, чтобы
прожить на земле весьма недолгий срок, терзать деревенских парнишек и затем,
получив от государства довольно приличную пенсию, предаться пьянству!
Действительно, Господь Бог иной раз усердно трудится, а получается пшик!

Покачивая головой, я включаю свет в своей комнате и смотрюсь в зеркало.
Вот еще один шедевр природы, который тоже хорошенько не знает, что ему с
собою делать. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте.

XXIII

По аллее мне навстречу идет молодая особа. Воскресное утро, и я уже видел
ее в церкви. На ней светлый изящный костюм, маленькая серая шляпка и
замшевые серые туфли. Ее зовут Женевьева Терговен, и она мне кажется странно
чужой.

Она была в церкви с матерью. Я ее видел, видел Бодендика, а также
Вернике, который не в силах скрыть свое торжество. Я обошел весь сад и уже
перестал надеяться, что увижу ее, и вдруг Изабелла одна идет мне навстречу
по аллее, где листья уже почти облетели. Вот она, тонкая, легкая,
элегантная, я гляжу на нее, и ко мне снова возвращаются вся былая тоска по
ней и блаженная радость, и моя кровь кипит. Я не в силах говорить. Я знаю от
Вернике, что она теперь здорова, мрачные тени развеялись, да я и сам
чувствую это: она вдруг очутилась тут, совсем другая, чем раньше, но она тут
вся, уже никакая болезнь не стоит между нами, из моих глаз и рук рвется на
волю вся полнота моей любви, и головокружение, как смерч, поднимается по
моим артериям и охватывает мозг. Она смотрит на меня.

- Изабелла, - говорю я. Она снова смотрит на меня, между глаз ложится
морщинка.

- Простите? - спрашивает она. Я не сразу понимаю, в чем дело. Мне
кажется, я должен ей напомнить прошлое.

- Изабелла, - снова говорю я. - Разве ты меня не узнаешь? Я Рудольф.

- Рудольф? - повторяет она. - Рудольф? Простите, как вы сказали?

Я смотрю на нее с изумлением.

- Мы ведь с вами много раз беседовали, - говорю я наконец.

Она кивает.