Чтение 77–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

Молодой сван как раз подымался с земли и, распрямляясь, вдруг схватился
за спину и громко охнул, как от внезапного прострела, не то вызванного
просьбой помощника лесничего, не то самостоятельного. В обоих случаях жест
этот показывал на неисполнимость этой маленькой просьбы.

Мы двинулись к машинам. Шоферы вышли из машин и вместе с остальными
сванами дожидались нас.

-- Я же не отбираю это ружье, -- кивнул лесничий более миролюбиво на
спину Андрея. Мне показалось, что неудача с фуражкой несколько улучшила его
тон. -- А почему? Потому что карабин -- боевое оружие.

-- То-то же у вас здесь с автоматами бегают за оленями, -- сказал
Андрей, обернувшись.

-- Как только обнаружим, отбираем! -- крикнул ему черный китель.

-- Знаем, у кого отбираете, -- сказал Андрей не оборачиваясь.

-- Не задирайся, Андрей, -- крикнул ему Котик по-абхазски.

-- Мать его растак, -- ответил ему Андрей на том же языке не
оборачиваясь.

-- Или отдаст карабин, или задержу в сельсовете до выяснения, -- сказал
черный китель с новой твердостью. Видимо, он уже забыл о неудаче с фуражкой
или его вдохновила близость остальных сванов. Мы подошли к машинам.

-- Как можно, -- тихо возразил Котик, давая знать, что не стоит
доводить до слуха остальных это непристойное, хотя, возможно, и случайное
недоразумение, -- мы же не оставим своего товарища...

-- Ваше дело, -- сказал черный китель громко, как бы силой голоса
отвергая версию о непристойности или тем более случайности недоразумения, --
пусть кто-нибудь привезет хозяина карабина.

Этого еще не хватало! Молодой сван, восторженно кивая на мой карабин,
выложил остальным суть дела. Несколько сванов сразу же заклокотало,
обращаясь к черному кителю, и, как мне показалось, заклокотало
доброжелательно по отношению ко мне.

Но тут черный китель вступил с ними в спор, время от времени бросая на
меня злые птичьи взгляды, после чего обращал внимание сванов на свой
топорик, который якобы я успел осквернить своим вопросом. Сваны оглядывали
топорик, ища на нем скрытые следы осквернения.

Из всех сванов только один высокий старик с искривленным, как мне потом
объяснили, ударом молнии ртом, сразу же стал его поддерживать. Он бросал на
меня еще более злые взгляды, чем сам черный китель. Это был хозяин дома, у
которого все они сейчас гостили.

Потом по дороге я узнал, почему он так злился на меня. Оказывается, у
сванов, которые живут здесь почти на окраине альпийских лугов (а он один из
представителей этих нескольких семей), давняя вражда с нашими пастухами.

Альпийские луга, куда несколько наших долинных колхозов перегоняют
скот, эти сваны считают спорными, потому что сами они живут здесь рядом, и
они им очень удобны.

А спорными они их считают потому, что во время войны сюда из колхозов,
естественно, никто не перегонял скот, и после войны довольно долгое время
нечего было перегонять. К тому времени, когда колхозы оправились, сваны
привыкли эти луга считать своими. В первый год дело чуть не дошло до
поножовщины. Теперь они смирились, но неприязнь осталась.

Я об этом так подробно говорю, потому что, если б не этот старик,
который терпеть не мог пастухов из долинных колхозов вместе с их гостями,
или если б он целый день не угощал остальных сванов, чаша весов могла бы
перетянуть на мою сторону. Свою небольшую, но вредную роль могла сыграть и
та молния, которая по какой-то мистической случайности когда-то влетела ему
в рот и, может быть, навсегда его ожесточила. Так или иначе, он угощал всех
моих доброжелателей, и они в конце концов притихли и перестали спорить.

Правда, нам предстояло двигаться в одну сторону, и это нас временно
сблизило. Котик, судя по всему, довольно удачно обрабатывал огромного свана
из тех, что защищали меня, а потом отступились. Котик сел вместе с ним в
одну кабину и крикнул мне:

-- По дороге что-нибудь придумаем...

Меня, как почетного преступника, посадили в первую машину, остальные
ребята устроились во второй. На подножках слева и справа от кабины
устроились оба свана, те, что к нам подходили. Любитель русских карабинчиков
стоял слева, а горный страж, теперь и мой страж, стал с моей стороны.

Когда нас усаживали, я предложил ему сесть в кабину со смутным расчетом
загнать его тем самым в моральный тупик. Несмотря на мои уговоры, он с
твердым достоинством отказался влезать в кабину, тем самым не давая поймать
его на взаимном великодушии.

-- Как можно, вы гость, -- сказал он важно, давая знать, что соблюдение
обычаев есть продолжение соблюдения законов и наоборот.

Я снял с плеча карабин, влез в кабину и уселся, поставив его между ног.
Скинул полупустой рюкзак и задвинул его в угол сиденья.

Машина тронулась. Несколько сванов во главе со стариком, что поймал
ртом молнию, стояли впереди машины. Мой страж что-то прокричал старику,
по-моему, попросил присмотреть за его фуражкой, пока он приедет. Старик
ничего ему не ответил, и мы поехали дальше.

Положение мое осложнялось тем, что я сейчас вообще не собирался ехать
до города. Я собирался доехать только до нарзанного источника, где отдыхал
дядя Сандро. Мы с ним договорились там встретиться, и я думал провести
несколько дней на водах в обществе дяди Сандро. Источник был расположен
гораздо выше сельсовета, и даже если бы мне с помощью моих друзей удалось
там освободиться от моего стража, все равно было неприятно среди ночи
тащиться назад к источнику.

Мы медленно двигались по лесу. Солнце еще не село. Лучи его
дозолачивали листья буков и каштанов, тронутые ранней горной осенью, и
блестели на нержавеющей зелени пихт.

Свежий дух слегка забродившей зелени время от времени влетал в кабину,
как бы в награду за достаточно зловонный запах араки, исходивший от моего
сопровождающего, когда при толчках машины его голова слегка всовывалась в
кабину.

Машина трудно двигалась по неровной колее, местами каменистой, местами
перевитой обнажившимися корнями деревьев. Огромная тяжесть в кузове иногда
так раскачивала корпус машины, что казалось, она вот-вот перевернется и
раздавит кого-нибудь из стоящих на подножке. Шофер то и дело тормозил и
переключал скорости.

Моего стража от этих раскачивании и взбалтываний явно развезло. Он
смотрел на меня тем всепрощающим взглядом, каким смотрят люди, когда им
хочется рвать. Пару раз, встретившись с ним глазами, я предложил ему занять
мое место, но он, прикрывая пленчатые веки умирающего лебедя, отказывался.

Взгляд его делался все более всепрощающим, и я стал бросать на него
умоляющие взгляды в смысле простить меня за карабин. Сначала он меня не
понимал и, взглянув на меня с некоторым недоумением, бессильно прикрывал
пленчатые веки. Потом понял и не простил.

"Ты видишь, мне и так трудно, а ты еще пристаешь", -- говорил он
взглядом и бессильно прикрывал пленчатые веки.

"Ну что вам стоит? Ну я больше не буду!" -- канючил я взглядом,
дождавшись, когда он приоткроет глаза.

"Ну ты видишь, что мне и так трудно, а если я нарушу закон, мне будет
еще трудней", -- объяснял он мне затуманенным взглядом и бессильно опускал
пленчатые веки.

Мы выехали из леса, и машина пошла по дороге между глубоким обрывом и
скалистой мокрой стеной, с которой стекало множество водопадиков в тонкой
водяной пыльце. Когда машина в одном месте близко подошла к стене, мой страж
почему-то посмотрел наверх, словно собирался там кого-то приветствовать. Но
приветствовать оказалось некого, и он, неожиданно откинувшись, подставил
голову под водяную струйку. И потом каждый раз, когда попадалась достаточно
удобная струйка, он ловко откидывался и ловил ее головой. И уж оттуда,
из-под струйки, в легком светящемся нимбе водяной пыльцы, успевал бросить на
меня сентиментальный и в то же время недоумевающий моему удивлению взгляд.

Освежившись, он перенес топорик из правой руки в левую и освобожденной
рукой, достав из кармана платок, стал утирать им лицо и волосы.

Держаться одной рукой за бортик открытого окна кабины да еще сжимать в
этой же руке топорик показалось мне настолько неудобным и даже опасным, что
я решил помочь ему.

-- Дайте, я подержу, -- кивнул я на топорик. Отчасти это было обычной
для всякого преступника тягой к месту преступления, но был и расчет. Этой
новой дерзостью, уже после того как я был достаточно наказан за старую
дерзость, я как бы доказывал ему, что и старой дерзости не существовало, во
всяком случае, не было злого умысла, а было глупое щенячье любопытство.

Он перестал протирать голову платком и долго смотрел на меня скорбным
взглядом, все время покачиваясь и дергаясь вместе с машиной и все-таки не
упуская меня из своего поля зрения.

Потом он, продолжая смотреть на меня, пригладил ладонью мокрые, жидкие
волосы, перенес топорик в подобающую ему правую руку. Казалось, взгляд его
старается определить, можно ли за повторное оскорбление назначить новое
наказание.

Я слегка заерзал, но взгляд его вдруг потеплел. Казалось, он решил:
нет, повторного оскорбления не было, а была глупость.

-- Давайте в кабину, -- сказал я.

-- Ничего, мы привыкли, -- ответил он и отвел глаза.

-- Вы знаете, -- сказал я, -- я не могу доехать до сельсовета.

-- Почему? -- спросил он.

-- Мне надо у источника сойти.

-- А мне еще раньше надо сойти, -- сказал он.

-- Почему? -- спросил я.

-- Потому что мой дом раньше, -- сказал он и выразительно посмотрел на
меня в том смысле, что служба и у него требует жертв, а не то что у
нарушителей.

-- Меня человек ждет на источнике, -- сказал я, -- понимаете,
волноваться будет.