провел ножом по белой полоске, которая выступила меж
раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясь
вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого
зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то
хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по
шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась.
Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал
зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и
лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский
факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул
пинцет наобум, куда-то близ раны, зашелкнул его, и кровь тотчас
же перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она
предстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакого
дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не
походила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во время которых
я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом,
то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я
отчаялся его найти "Конец, - подумал я, - зачем я это сделал?
Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла
бы у меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, и
никогда, ничем я не докажу, что она все равно умерла бы, что я
не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб.
"Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать", - так
подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож
и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани
разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное
горло.
другой - с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я
видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол
в горло - и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, как
мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он стал вдруг выдирать
его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза и
понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок
от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло "все
против меня, судьба, - Подумал я, - теперь уж, несомненно,
зарезали мы девочку, - и мысленно строго добавил: - Только
дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая акушерка, видимо,
очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила
у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в
него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой.
Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно было. Я глубоко
вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мне
хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем
легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет.
Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все
бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась,
фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со
свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала
реветь. Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный,
тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помогать мне его
зашивать.
счастливые лица акушерок, и одна из них мне сказала:
глянул на нее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью.
Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать.
Глаза у нее были как у дикого зверя. Она когда я услышал звук
ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил,
что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень
спокойным я ей ответил:
пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так не
бойтесь.
дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на
нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди
дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий
свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги.
Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал
видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
кое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом
был снег, прием увеличивался с каждым днем. И как-то, в новом
уже году, вошла ко мне в приемную женщина и ввела за ручку
закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я
всмотрелся - узнал.
мне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был
вертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных от
швов.
велела: - Скажи дяденьке спасибо!
жизни ее не видел. Я стал забывать ее. А прием мой все
возрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек.
Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера.
Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица
сказала мне:
деревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла
вставили стальное и зашили. Специально ездят в эту деревню
глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор, поздравляю.
как делаете, прелесть!
неизвестно зачем, но почувствовал, что от усталости даже
устыдиться не могу, только глаза отвел в сторону. Попрощался и
ушел к себе. Крупный снег шел, все застилало. Фонарь горел, и
дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шел, хотел
одного - спать.
фонари Москвы? люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма...
девяти верстах на станции железной дороги. Мигает там,
наверное, фонарик, издыхает от метели. Пройдет в полночь с
воем скорый в Москву и даже не остановится - не нужна ему
забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути.
городе. Там сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то
время как воет и валит снег на полях, на экране, возможно,
плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров.
Мы же одни.
- Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору.
Шилова Юлия
Круз Андрей
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Орлов Алекс
Трубников Александр