нового дня.
борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.
Орехов.
ним была отпущена на волю Огурцова-младшая. За несоответствие ее выставили
на улицу Горького и нацелили на вагонный завод без выходного пособия.
Товарищ Дзскуя, чтобы не прерывался стаж, был отправлен на фиг переводом.
отклонение от которой каралось. Но язык текстов -- самомнительный, поучающий
-- оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей
не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать превосходство над
читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой
демократии.
чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из
одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию
Орехова о тараканьей миграции в тверской печатной среде. Кадры панически
покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких
профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди
родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с
одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то
внештатником, то на самом верху отары. Давид Позорькин, например, отсучил
ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители
Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в
наместника губернатора по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без
присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе,
еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу -- а то по два и по три --
поработали в каждом из средств массовой информации. Выгонит, бывало,
кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз -- и к Асбесту, напоет ему песен и
бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап -- мол, о вашей газете уже давно
раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят
взашей. Изгнанник -- к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у
Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь
исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После
радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед
Фаддеем, потому что все редакторы вокруг -- твари и жмоты, и только в
"Смене" можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором.
Фаддей таял, посылал гонца к председателю "ТТТ" Завязьеву и вновь брал в
штат бестолкового.
диалог:
заморы?
пальцами. Он работает на телевидении.
служил. Подчитчиком.
соседних редакций, между которыми происходила ротация.
опуса, который открывался острым воспоминанием детства: автор валит
привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта,
сдирает роговицу; голые пальцы поросенка романтично дымятся... А в целом
соната в"-- 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест
Валерианович начал трудовой путь. Произведение называлось "Молозиво" и
приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта -- Шимингуэй всерьез
решил содрать с юбиляра денежку.
потешились. Попадались такие перлы, что глаза отказывались верить.
Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:
голодная юность, полная тревог и лишений жизнь".
корпус".
лирического отступления. Там черным по белому было написано:
поддержку бизнеса. Они гонят видики за плату. В их плену оказались не только
подростки, но и отцы города".
на мониторе, -- тебя за нашего родственника приняли -- семейные кланы из
четырех-пяти человек.
засечет. Позаимствуем у Асбеста пару выдержек из рубрики "Текучка": "Задача
главного зоотехника по искусственному осеменению М.Н. Несуки -- увеличить
процент покрываемости коров". И пусть ломают головы, придумывают, как все
это вкралось в "Молозиво"!
"Смены" частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.
Глава 6. ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА
своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и матерью, и
источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных
мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это
продажей картин. Не было в ней торговой жилки. В показательном зале на
Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в смотровых коридорах
фонда вывешивала художественный винегрет.
иностранцев и им свои предлагали сочинения. Порой было унизительно
наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба
картину задаром всего лишь из-за того, что она -- как он изъяснялся на
ломаном карельском -- в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в
каталогах. Художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое
место -- мастерская -- не есть торговая точка. Положение обретало подпольный
оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.
насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это
обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел
право тупо просить у чиновника отрез казенного холста.
Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике "сухая
игла". В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив
металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе
водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять
тискал. И так до синевы. Фетров был настолько плодовит, что в городе не
оставалось стены, на которой бы не висел его офорт.
некормлены и безводны, усохшие собаки походили на ценурозных коз, увядшие
рыбы летали в чуждой им среде. А люди... людей он вообще не рисовал. Разве
что фрагменты. Свою суженую, чтоб не докучала, Давликан изобразил в виде
зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела
сходства с Бойковой.
раз, -- но на условиях консигнации мы готовы взяться.
покупаем у вас.
-- раскрыл смысл затеи Артамонов. -- И для раскрутки вывезем работы за