постояла средь плота, подумала о чем-то, вытерла мокрого Кольку.
мосту гремели поезда, лязг и разноголосица паровозных гудков доносились со
станции. Ближе других строений был к нам мелькомбинат с безглазыми
кубическими сооружениями, поштукатуренными по щелям. Чудища -- пузатые,
ослоенные мертвенно-серым налетом, таили в своей утробе глухоту. Совсем
непохоже на мельницу.
прилепилась баржа. Транспортер пыхтел и хукал, высасывая из баржи пшеницу.
На барже пошумливала помпа, лилась с высоты из патрубка вода, разбиваясь в
брызги. Мужик в черных валенках и белых подштанниках просеменил к нужнику,
висящему над рекой.
заорал, решив, что ненаглядная мама покидает его навсегда. Мачеха звонко его
шлепнула, но не утолила тем свое неудовольствие, и тут как тут я подлил
масла в огонь -- заглядевшись на городские диковины, уронил в воду
эмалированную кружку. Мачеха отвесила и мне крепкую затрещину. Все
правильно. Заработал, не открывай широко варежку-то. Папа все не появлялся и
не появлялся. Я стал думать, что из-за кружки, хотя она и эмалированная,
совсем необязательно давать такую сильную затрещину, можно и внушением на
первый раз обойтись. Я ж ее не нарочно утопил! Стоим вот, ждем, с бабушкой
не дали проститься. Некогда, видите ли! Опаздываем, понимаете ли! На
пароход! Все-то у нас походы, все-то пароходы! Все-то мы ездим-катаемся,
счастья ищем. У-ух, за-р-р-ра-зы!.. Пусть еще хоть раз тронет меня эта самая
мама, тогда узнает она, где ждет ее счастье, увидит баржи и пароходы,
самолеты и паровозы -- весь транспорт разом!..
бревно, покатился ногами кверху дальше, чуть в реку не угодил. Там его
только и видели быВода возле Гремячего лога отбойная, течение
изорванно-дикое. Мачеха сгребла Кольку, задергалась, запричитала, сунула
присмире- лого ребенка обратно в узлы и принялась со щеки на щеку хлестать
меня. Поскольку я не чувствовал за собой никакой вины и считал, что за
кружку мне попало зря, я толкнул мачеху. Не ожидавшая от меня сопротивления,
мачеха замахала руками, закачалась и ухнула в реку с головой. Выбившись
наверх, она молотила ногами и руками, пробовала кричать "караул!", но
захлебывалась водой. И "отдала бы чалку", но я спустил с козлины потесь,
мачеха цепко поймалась за нее, потом за меня, выбралась из воды, очумело
огляделась и, поняв, что жива, задергала головой, запричитала. Получилось
так, будто гоню ее на чужую сторону, на верную погибель я, клятый и
переклятый выродок, бандюга, навязавшийся на ее бедную головушку.
ответ.
упираясь ногами в сыпкий камешник так, что хомут с нее снимался, спускалась
вниз. к реке. Мачеха закрылась платком, взвыла громче прежнего.
Кольку -- не дали, видишь ли, злопамятному гробовозу попрощаться с родимой
бабушкой. Сегодня, слава Богу, обошлось, спасли люди добрые, но за
дальнейшее ручаться нельзя -- утопит, зарежет, подожжет, чего хочешь сделает
с ней и с ребенком, потому как характером весь в потылицынскую родову, а
родова эта известно какая: молчит, молчит, да как ахнет!..
гору.
захмелелыми глазами, поинтересовался родитель. Я кивнул, вижу, мол,
отчетливо вижу. -- В натури видишь? Там, на горке, -- белый-белый домик
естьКраева тюрьма называется. Твой родимый дом это будет, милый сыночек! --
Отбыв несколько месяцев в белом домике до отправки на Беломорканал, папа
отчего-то истово желал, чтоб весь извилистый жизненный путь его непременно
был повторен детьми.
угощая огурцами из кадок дружков, коих он заводил мгновенно и в любом месте.
Я попеременке с мачехой, когда пароход останавливался брать дрова,
отправлялся за кедровыми шишками и ягодами. На большом Медвежьем острове,
заслышав гудок, который имеет свойство дугой перегибаться над островами и
откликаться на протоке, я и еще какой-то парнишка ударились бежать в иную от
парохода сторону. И чем сильнее, чем заполошней ревел пароход, тем
стремительней мы летели в глубь острова. Почуяв совсем уж глухую, темную
тайгу, рванули мы обратно и были схвачены матросами. Они на ходу поставили
нам компостеры сапогами в зад, побросали в шлюпку и устремились к пароходу,
который из-за нас задержался на полчаса, -- папа многие годы корил меня тем,
что "высадил" тогда тридцатку штрафу. Но я не верил ему уже ни в чем и
насчет тридцатки сомневаюсь по ею пору.
телеграммой велел папа -- дед Павел вытаращил свой единственный глаз, и мне
даже показалось -- глаз у него завращался колесом -- так поражен был дед
явлением семейства старшего сына. Когда из двух кадушек выловлено было пяток
раскисших шкур от желтых огурцов, плавающих в мутном рассоле, дед и глазом
вращать перестал. Усы его, воинственно острые, обвяли, понял дед, что мы
явились не только без имущества, но и без копейки денег в его барачную
комнатенку, где и без нас народу было завозно.
пристроил моего папу на упущенное "по дурости" золотое место продавца в
овощном ларьке. Следом за папой и мачеху сбыл дед, меня же подзадержал,
учуяв рыбацкой страстью подточенную душу и поняв, что такого незаменимого
покрученника ему не сыскать во всей Игарке.
он вовсе не позабыл о родном дите, надеясь потихоньку, что родитель подсобит
мне деньгами, купит чего-нибудь из одежонки, потому что щеголял я в обносках
дядьев. Папа был на развязях, оживлен, боек, с треском кидал косточки на
счетах, забавлял покупателей, особо покупательниц, прибаутками: "Всем
господам по сапогам, нам по валенкам!", "Двадцать по двадцать -- рупь
двадцать плюс ваша пятерка -- что мы имеем?! В уме?" За ухом папы торчал
голубой карандаш, придавая ему вид не только деловитый, но и
многозначительный. Он не торговал, он царствовал в овощном ларьке. От головы
и усов его на все торговое помещение кружило запахом одеколона и водки,
перешибающих запах гниющих овощей и нездешней, назьмом отдающей, земли. Одет
был папа в синий сатиновый халат, распахнутый так, что видно было новый
костюм, голубую рубаху. На руке родителя чикали, шевелили стрелками огромные
зимовские часы.
драной шапке я мог своим видом оконфузить, подвести перед публикой
блистательного родителя. Да куда денешься? Свои люди! Как ни был занят папа,
все же заметил меня, мимоходом сунул рубль "на конфетки", велел приходить
потом -- дальше ему со мной вращаться было недосуг. Моментально мы были
отторгнуты друг от друга бурным ходом торговли. "Э-эх, все у меня не так,
всюду лишний, никому не нужный... В леса уйти бы, одному жить, но скоро
морозы грянут, а в здешних лесах и летом-то не больно сладко
жить-существовать. А! Была -- не была! Куплю-ка я на рублевку чего-нибудь
лакомое. Конфеты не стану -- конфеты и пряники я пробовал, хоть и редко".
объелся до того, что отбило меня с той поры от нее напрочь.
проторговался ли папа -- не знаю. На неопределенное время пути наши вовсе
разошлись, мы потеряли друг дружку из виду. Как-то дядьки-гулеваны занесли
слух, что папа мой пристроился работать в парикмахерскую горкомхоза, и я
заключил, что дела родителя совсем плохи -- стричь он мог деревенский,
неразборчивый люд под какую-то самолично изобретенную "польку-бокс", брил
лишь самого себя, да и то по нервности характера резался, резать же себя --
одно дело, и совсем другое -- пластать клиентов, пусть даже клиенты те ко
всему привычные, все невзгоды перетерпевшие игарские жители-заполярники.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
природе и судьбе угодно было выбрать мне в деды двух совершенно разных
людей, сделав меня тонкой прокладкой между льдом и пламенем, -- они с этой
задачей справились и сотворили даже некоторый перебор.
Евграфовичу противостоял чернявый, вспыльчивый, легкий на ногу, руку и
мысль, одноглазый дед Павел. Он умел здорово плясать, маленько играл на
гармошке. Войдя в раж, дед хряпал гармошку об пол, сбрасывал обутки и такие
ли выделывал колена, вращая при этом единственным глазом, потешно шевеля
усами и поддавая самому себе жару припевками: "Эх раз! По два
разРасподначивать горазд! Кабы чарочку винца, два ушата пивца, на закуску
пирожку, на потеху деу-у-ушку-у-у!" Выстанывая слово "деушку", дед
воспламеня- юще сверкал глазом и пер на какую-нибудь молодку, вбивая ее в
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Пехов Алексей
Прозоров Александр
Василенко Иван
Махров Алексей