Чтение 78–й страницы книги ~Царь-рыба~

этой рыбы перевидал? На Хатанге, на Хете бывал, в карских водах..." - "Дак
известно, худого человека за прилавок не поставят". - "Но и мошенники середь
их попадаются тоже!" - "А где их нету, мошенников-то?"

Труда, и немалого, стоило бабушке выманить меня из сказочного рыбного
магазина, тем только и взяла она, что сахарно-мороженого посулила, кругляшок
о две половинки: внизу земляничный, сверху козырем - белый, сладь, аромат,
холодочек так вот тебя всего и пронзают, от языка до самой дальней кишки.
Против этого лакомства и нынешние, балованные ребятишки не стоят, а где уж
голоштанной деревне?! Я и пробовал-то мороженое в детстве всего несколько
раз, когда попадал в гости к дяде Кольче-старшему.

Весной тридцатого года дядя Кольча-старший сколотил салик, погрузил на
него барахлишко, приставил к передней потеси бойкущую жену Талю, сам ударил
кормовой и отбыл из села. Обосновался он в городе за речкой Качей, на улице
Лассаля, где строились в ту пору все, кому хотелось и как хотелось, и песню
тогда же сложили: "Я на Качу еду - плачу, с Качи еду - веселюсь!.."

Все менялось вокруг, бурливо двигалось вперед, лишь дядя Кольча-старший
никуда больше не двигался и не менялся, как жил натуральным хозяйством в
деревне, так и продолжал жить: корова, конь, свинья, куры, собака, телеги,
погреба, заплоты; даже ворота задвигались на ночь завориной, и в избе была
деревянная заложка. Рубахи носил дядя Кольча на косой ворот, шаровары на
пуговицах, не пустил ни одного городского слова в обиход, только сделался с
годами обликом и в голосе грустен да шибко изворотливым стал. Тетя Таля
провела свою жизнь на базаре, реализуя продукцию личного хозяйства. Жили
супруги чудно: торгуют, выжимат каждую копейку, прячут друг от друга
деньжонки, да ка-ак загуляют! Широко, шумно - и все накопленное прокутят.

Тетя Таля числилась за Качей кем-то вроде прокурора. Она тут знала
всех, и все ее знали. И не раз случалось: вытащат у кого деньги или что
ценное с возу унесут, торговый люд советует обратиться к Онике - так звала
любимая крестница тетю Талю, и так почему-то кликали ее на базаре.

Идет пострадавшая по-над Красным яром, к которому притиснута одним
боком улица Лассаля, вопит о пропаже, тетя Таля в соображенье: "Так-так-так!
Да не ори ты, не ори! Скоко денег-то было? Четыре ста?! Где ты экую прорву
денег взяла? Корову продала! Вот дак молодцы! Укараулили дыророту! Где
деньги лежали? В боковухе? Во что завязаны были?" - "В платок". - "Булавкой
прицепляла?" - "Прицепляла". - "Ну дак это Толька Прищемихин! Он, он,
собака! Из-под булавки ни Чужовским, ни Цигарям, ни Худоухому не взять. Нет,
нет, девка, не взять! Толька это. Толька! Золотые руки! Любой ему замок,
механизм ли нипочем, об кармане и разговору нет. Спец! Ох, спец! Погоди-ка,
девка! У нас "Марея" с Северу ковды пришла?" - "Третьеводни". - "Стало быть,
не вклепалась я. Гляжу, знакомый парень по базару шастат. Здравствуй,
говорю, Толька, думаю, или не Толька? Ему еще год отбывать. А он в мокром
забое волохал. Зачеты. Вот и прибыл, не убыл! Ах ты, вредитель народа!.."

И отправлялась тетка Таля по известному ей адресу. "Толька дома?"
Мать-горемыка сморкалась в передник: "Куда он деватца? На сарае спит". -
"Пьяный пришел?" - "В дымину. И кустюм на ем новый, и хромовы сапоги. Опять,
говорю, за старое? А он меня с большой-то матери..."

Тетя Таля поднималась по шаткой лестнице на сеновал, дергала дверь.
"Толька, а Толька! Ну-ко вставай-подымайся! На зарядку отправляйся!" - "Че
те, тетка Оника?" - "Ты взял вчерась четыре ста?" - "Ну, взял, а че?" - "А
то, что у своих берешь, бессовестная морда! Это Агафья Заварухина из
Базаихи, племяннику Гешки Еловских свояченица..." - "Кругом родня! Скоро и
щипнуть неково будет!.." - "И не щипи! Занимайся честным трудом! А нет, дак
поезжай на злобинский базар или еще куды подальше!" - "Есть ковды
разъезжать? Душа изнылась, жгучей жизни просит!" - "Скоко пропили?" - "Было
время шшытать". - "Давай суды. Я сошшытаю".

Садились рядком на лесенке - закачинский "прокурор" и заспанный,
насупленный щипач, пройдоха и драчун. Босой и мятый, он почесывался - сеном
накололо, щурясь, глядел на Покровскую гору, на одиноко в выси плавающую
часовенку. На лице его, черченном "мойкой", чувства вины и раскаянья
отсутствовали.

"Ах вы, собаки, собаки! - хлопала себя по юбке тетя Таля. - Вот дак
погуляли! Семьдесят рублей уторкали и не захлебнулись! Вот че значит не
свое! Швыряйся, рассевай по ветру!" - "Че теперь делать-то?" - "Че делать,
че делать? На вот, для круглого счету тридцатку - похмелись, да этим-то
местом думай, у кого брать! - бренчала тетя Таля кулаком по "котелку"
щипача. - Я покуль из своих вложу..."

И отправлялась тетя Таля к Агафье, родне чьей-то родни, чтобы с миром
отпустить ее из-за Качи. Агафья оземь лбом, "прокурор" ей назидание:
"Другоредь рот-то ширше отворяй!.."

Еще до войны базар из центра города оттеснили под гору, к самой Каче, и
жизнь тети Тали значительно облегчилась. Она там пропадала с утра до вечера,
стойко биясь за каждую копейку; дядя Кольча добывал корма, обихаживал
скотину, развозил по уличным торговым точкам с пивзавода квас и пиво, за что
на заводе ему выписывали барду и отходы для скота, а торговки, все наперечет
знавшие его, до того "накачивали" на своих "точках", что к вечеру он уже
отдавался на волю коня, и тот свозил хозяина под гору, домой.

Больше десятка лет уже покоится дядя Кольча на покровском кладбище, а
тетя Таля все не может без него. Волоча опухшие ноги, поднимется в гору,
покрошит хлеба, яичка на могилку, польет землю кваском, сама пожует
чего-нибудь и скажет: "Ну вот и поели мы с тобой, Коленька".

Умер старый базар и нравы его, но жива старая Кача и закачинская
"Нахаловка".

В позапрошлом году, заблудившись за Качей, я встретил женщину, которая
ревмя ревела, отыскивая какую-то контору, и не только не нашла ее, но и
надежду потеряла выйти из здешних закоулков и лабиринтов, из скособоченных
хибар и домишек.

Мы пошли с той женщиной меж высоких заплотов по натоптанной тропе,
попали в чей-то огород, из него во двор, где старуха варила кашу на
печке-времянке, возле ползал ребенок, пурхались куры. Перемахнув через
перила, увезенные из центральной части города на изгородь и еще хранящие
красные и желтые полоски, мы уже слышали близко улицу Брянскую - так ныне
зовется бывшая Лассаля, как вдруг оказались в тупике. Женщина полнилась
негодованием, но тут обнаружилась оторванная доска. Мы ее отодвинули и
оказались в ограде, среди которой безмятежно спал парень в нейлоновой
рубахе, его обнюхивал и облизывал здоровенный пес. Увидев нас, пес поначалу
оторопел, не веря своим глазам, что вот мы своими ногами притопали развеять
скуку его быта, и, не рыча, а со сладострастным заглотом всхлипнув, он
покатил кольцо по натянутой проволоке, на ходу поднимая шерсть на загривке,
оскаливая желтые зубы, дабы дать нам и всем понять, что к службе он
приставлен не напрасно.

Встретив меня, тетя Таля засуетилась, но больше уж руками да языком,
ноги худо действовали, однако стопку водки в полстакана объемом хлопнула в
честь гостя и поцеловала донышко с закоренелой лихостью: "Знай наших!"

На дворе ни скота, ни живота, даже собаки нет. Трава по двору пошла и
березник. Навозил дядя Коля с сеном семена. Они лежали в земле, притоптанной
скотом, и вот взошли и ну расти, ну буйствовать! Девять берез, одна краше
другой, самосевки - деревца крепче саженых. "Душа Коленькина белой березой
взошла!" - роняя слезы, говорила тетя Таля.

Той минутой в голове у меня возникли строки малоизвестного, трагически
кончившего свой путь поэта Алексея Прасолова - его ценил и печатал
Твардовский: "Что значит время? Что пространства? Для вдохновенья и труда
явись однажды и останься самим собою навсегда".

...Как долго кружила моя память над городом, а лету - минуты. Чуть было
станцию не прозевал, и не столь уж станцию, сколь блокпост. Вроде бы не у
места, лишне торчит он и белеет среди перевитых меж собою, сверкающих
железнодорожных ветвей. Но самое это нужное, самое необходимое помещение -
сердцем станции был когда-то блокпост. В нем пульсировали живой кровью тока,
переливались сосуды, трепетали, музыкально позванивали струнки проводов,
моргали на щитах лампочки то зловеще-красным светом, то лесным, зеленым
глазом лешего, то мертвенно-белым, то фиолетовым, привычным нашему брату,
будущим маневровым работникам. Перемигивались сигналы, гудели, пощелкивали,
попискивали приборы, приборчики, с грохотом перекатывались рычаги
блокировки, ползали серыми змейками никем вроде бы не управляемые тросы и
тросики - туда-сюда, туда-сюда. И то весело, с шуточками, то раздельно, с
металлическими, властными нотками в голосе командовал в селектор диспетчер,
ни с того вроде бы ни с сего взрывался, зачем-то оборачивал фуражку задом
наперед: "Ну, шестнадцатый! Ну, шестнадцатый! Ты у меня достукаешься! Сейчас
же чтоб тысяча второй был подан на девятую! А с девятой - это тебе в
наказанье! - заберешь порожняк! Угля нету? Заправляться пора? А хоть на
пегой паре порожняк вынь на горку! Вынь, и все! Все, все!" - и водворял
фуражку на место.

Любезная сердцу напряженная жизнь товарной станции, работа военного
периода...

"А кто, орлы, на мелькомбинат?" - перед фэзэошниками-практикантами,
навалившимися спинами на теплые, банно шипящие батареи и сплошь в тепле
закемарившими, с пятки на носок, с носка на пятку раскачивался диспетчер, и
вид у него такой, будто он держал за спиной булку с маслом. Мы все разом
вскакивали и руки по швам. Рты наши распялены счастливой улыбкой потому, что
поездка на мелькомбинат - подарок, да еще какой! Там, пока на стрелке
скидывали и подбирали порожняк или пломбированные "пульманы" с мукой, мы
успевали пшеничкой полакомиться либо лепешкой, которые непрерывно пеклись на
железной печке в будке стрелочника из наметенного в вагонах мучного буса.

Мимоходом, мимоездом ныркий фэээошник насыпал зерна в заранее
прорванные карманы бушлата, заранее же ведая, что при выезде его обыщут,
вытрясут вахтеры всю лопотину, с досады пинкаря отвесят. Но вахтеры - тоже
люди. У них где-то на кого-то тоже учатся, воюют свои "робята", и они, как
бы изнемогши в борьбе с нами, на самом-то деле надеясь: добро добром
отзовется и "робят" их тоже кто-нибудь попитает, плюнут, матюкнутся, пнут
еще разок - для воспитания, и где-нибудь - за швами в бушлате, в нагрудных
карманах или пришитом к ширинке кошельке "не заметят" зернышек. Вечером мы