предрекал блестящее будущее, -- что в известном смысле и сбылось, хотя очень
поздно: судьба забросила Перелешину в Бразилию, где он на десять лет замолк,
и лишь в 70-е, особенно же в 80-е годы вышел в первый ряд поэтов русского
зарубежья. Но сам Перелешин считал, что на путь в поэзию его благословил
именно Несмелов.
доме моей матери в Мацзягоу <...>. В тот раз Несмелов, прислонившись к
чуть теплому обогревателю (из кухни) читал нам свои "Песни об Уленспигеле"
-- читал просто, без актерской аффектации, ничего не подчеркивая. Его чтение
стихов я слышал еще раз или два -- на торжественных собраниях, которыми
"Главное Бюро по делам Российских Эмигрантов в Маньчжурской Империи"
чествовало победителей на литературных конкурсах. Но лично его не любили ни
редакторы, ни примазавшиеся к японским хозяевам русские эмигранты: слишком
он был независим, слишком сознавал собственный вес, казался надменным"*
Андерсен, Михаил Волин, Сергей Сергий, Георгий Гранин, Николай Петерец,
Владимир Померанцев, Владимир Слободчиков и т.д. -- сказать трудно; впрочем,
Волин опубликовал воспоминания о Несмелове*, но ничего принципиально нового
не сообщил. Когда, в противовес "Чураевке", в Харбине возникло другое
объединение -- "Круг Поэтов", Несмелов остался в стороне и от него. По
крайней мере, до 1940 года "организованным" воспитанием молодежи Несмелов
пренебрегал.Позже ситуация изменилась, но это уже были годы второй мировой
войны, совсем иные годы.
Сергин. Десятью годами позже умер от воспаления легких в Шанхае Николай
Петерец. Умерли -- в Кемерово в 1985 году совсем выпавший из литературы
Владимир Померанцев; в Аделаиде в 1997 году -- Михаил Волин, удержавшийся в
изящной словесности, но лишь едва-едва, -- впрочем, оставил краткие мемуары
о "Чураевке". Встретил в Москве в добром здравии наступление XXI века
Владимир Слободчиков -- видимо, поэзия все-таки не обязательно ведет
человека к скорой смерти. Где-то в США доживает век младший брат Валерия
Перелешина, Виктор Ветлугин, давно забросивший стихи; на юге Франции, в
Иссанжо, живет Лариса Андерсен -- если и не пишущая теперь, то оставившая
свой след в литературе. По одиночке они создали очень мало, как цельное
явление память о "Чураевке" будет жить по крайней мере в истории. Вспомнится
и то, что из нее вышел Валерий Перелешин, что на ее заседаниях бывал Арсений
Несмелов.
литературной поденщиной, не только за серьезной поэзией, прозой, критикой
или даже статьями по стиховедению: в свободное время, пыльным харбинским
летом, он предавался любимому занятию: на "движимой собственности"
(выражение самого Несмелова), на лодке "Удача" уплывал он по Сунгари
подальше от Харбина и ловил рыбу вместе с другом -- Николаем Гаммером*,
служившим в харбинской газете "Заря", и "Герасим Антипас"* помогал скоротать
оставшееся время. Зимние будни, были, конечно, не так хороши: тут была
сплошная журналистка, деловая и дружеская переписка, редчайшие встречи с
очень немногими боевыми друзьями (см. стихотворение "В гостях у полковника")
-- и собственно литературой, вперемежку с поденщиной. Будни эти были полны
еще и одиночеством. Очередной брак его, с Анной Кушель, видимо, не только по
вине поэта распался, друзья и ровесники исчезали один за другим -- из
Харбина, из Шанхая, из жизни. Много было и недругов: даже почти
беспрепятственно печатавший его стихи, рассказы и рецензии главный редактор
"Рубежа" М.С.Рокотов (Бибинов) откровенно признавался, что стихи Несмелова
ему не нравятся, а как человек он ему просто неприятен -- "циник". Впрочем,
более проницательная Ю.В.Крузенштерн-Петерец в цитированной ваше статье
отмечала: "...под маской циника Арсений Несмелов прятал в себе романтика:
романтик в нем никогда не умирал". А Несмелов, вступивший в последнее
десятилетие своей жизни, отлично знал, что как поэт он состоялся, а
больше... больше ничего не будет Как сказал он сам Е.А. Сентяниной в конце
войны: "Ничего больше не будет. Субмарина затонула", -- имея в виду свое
стихотворение из последней книги. Тем не менее, погружаясь в последние
пропасти отчаяния и явно предчувствуя, что отсрочка на исходе, он не
переставал писать.
СССР рано или поздно кто-нибудь из новоявленных "маршалов" возьмет да и
смахнет Сталина, как фигурку с шахматной доски. Талантливый прозаик Борис
Юльский, которого еще предстоит открывать нашему читателю, ровесник
чураевцев и тоже жертва сталинских лагерей*, нередко повторял строфу
Несмелова:
называлось "Командарм Икс"* и было посвящено фюреру ВФП Константину
Родзаевскому. На командарма Родзаевский едва ли тянул, а вот какой-нибудь
"Маршал Свистунов"... Именно из таких иллюзий родился одноименный рассказ,
который у нынешнего читателя неизбежно вызовет грустную улыбку, настолько
нереально выписана Несмеловым гостиная маршала, где за тарелкой борща
обсуждаются новейшие стихи Пастернака, где готовится военный заговор, -- но
есть в этом же рассказе и крайне важный для понимания несмеловских мыслей
разговор маршала со священником, которого неверующий маршал везет в
подмосковное Пушкино к умирающей матери:
существовать... Тут уж вера. Я скажу: "Будет!".
смешком.
те, кто вас убьет".
реальных маршалов (рассказ опубликован в печально памятном 1937-м) -- не
играет роли, получился все равно типичный эмигрантский лубок на советскую
тему. Однако ценность рассказа не ограничивается явно автобиографическими
описаниями подмосковного Пушкина и обрывками воспоминаний и подавлении
восстания юнкеров в Москве. Здесь важна мысль о том, что бывший кадровый
офицер действительно не боялся насильственной смерти, он знал, что она-то и
смывает грехи "вольные и невольные". Сейчас, когда со дня рождения Николая
Гумилева давно идет второе столетие, теряет важность вопрос о том,
участвовал ли Гумилев в каком-то заговоре и вообще -- был ли заговор. Важно
то, что Гумилев был расстрелян. Примерно такой видел Несмелов и свою смерть.
Почти такой она и оказалась.
Харбине, но еще очень отдаленным ее началом. В 1934 году Япония вынудила
Советский Союз продать ей КВЖД -- в итоге все советские работники железной
дороги должны были вернуться домой, где вскоре чуть ли не поголовно были
репрессированы. В самом Харбине постепенно ликвидировалась с огромными
усилиями созданная русская образовательная система, что, как пишет
В.Перелешин в своих воспоминаниях, было "частью политики оккупантов в
Маньчжурии". Оставались без работы профессора (иные -- с очень громкими
именами), теряли надежду на высшее образование студенты. Неуклонно
сокращалось число рабочих мест, на которых могли быть заняты русские, в
большинстве своем не знавшие ни японского, ни китайского (нередко и
английского) языков. Русские понемногу стали уезжать из Харбина -- в
Тяньцзинь, в Пекин, но чаще всего в огромный и многоязычный Шанхай, где уже
пел Вертинский, и флаг советского консульства соблазнял слабые души
"возвращением на Родину". Там количество русских периодических изданий не
падало, а росло, хотя по бедности шанхайские журналы гонораров почти не
платили, -- но там к причалам швартовались океанские пароходы, жизнь не была
ограничена русско-китайско-японским миром, там была хоть какая-то надежда на
будущее, и те, кто знал английский язык хотя бы немного, могли заработать на
чашку-другую риса с морской капустой и соей, на койку где-нибудь на чердаке,
-- и хотя бы не перекликались хунхузы в окружающих город зарослях гаоляна,
как это было в Харбине, -- словом, не так сильно слышался запах крови, огня,
войны, вот-вот готовой грянуть от Британских морей до Пирл-Харбора.
земле русскими руками, все еще оставался русским городом, все еще выходили
еженедельный "Рубеж" и ежемесячный прояпонский "Луч Азии", да и другие
русские периодические издания, где публиковались произведения многих
авторов, к этому времени Маньчжоу-Го покинувших. Но жизнь становилась все
тяжелей. Вот что вспоминает о последних годах японской оккупации Харбина,
очевидец, русский писатель, умерший в начале 1990-х годов, в письме к автору
этих строк: "Начиная с 1940 года все мы там стали жить тяжело и безобразно,
главным образом в моральном плане. Но и материально было нелегко. Хлеб --
хоть наполовину из гаоляновой муки -- , люди получали по 500 граммов
ежедневно на едока (по карточке, разумеется). Давали крупу, зернобобовые,
растительное масло <...>. И вволю давали водку, хоть и не из хлебного
спирта, но давали не скупо. Хотя таких трудностей с продовольствием, какие
пришлось испытать людям здесь -- в СССР во время войны, у нас там не было...
Жили скудно, но в том обществе, где я вращался, -- весело. С годами назревал
перелом, и люди, которые вначале были настроены антисоветски, стали ярыми
"оборонцами". Японцев ненавидели большинство из нас -- ненавидели слепо, за
то, что они были оккупантами, не любя даже то, что было в них достойно
уважения. Общественная жизнь в эти годы со скрипом, но шла. Были
литературно-художественные кружки, литобъединения; одним из них руководил
Арсений Иванович. Выпускали эти кружки и литературно-художественные
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Махров Алексей
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Акунин Борис