Чтение 78–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Теперь спать. Никакое блаженство не заменит сна. Неважно, что нет
спального мешка и нечем укрыться. Как хорошо, что с нами рядом костер и нет
поблизости проклятых бурунов. Припадаю к влажной подстилке, подтягиваю к
животу ноги, согнутые в коленях, голову прикрываю ладонью правой руки, --
мною властно овладевает сон. Засыпая, на мгновение вспоминаю проводников.
Где-то они, бедняги старики, мытарят горе?

Бесконечная, окутанная дымкой, глубокая ночь. Меня осаждают две
непримиримые воздушные струи -- жаркая -- от костра, холодная -- от реки. Я
верчусь, как заведенная игрушка, отогреваю то грудь, то спину, но не
пробуждаюсь в силу давно укоренившейся привычки.

И все же холод берет верх. Начинается самое неприятное -- не могу найти
такое положение, чтобы согреться. Ноги, завернутые в портянки, леденеют, да
и пальцы на руках скрючились, как грабли, не разгибаются. Я собираю всего
себя в комочек, дышу под рубашку, но и внутри уже не остается тепла...

Вскакиваю. Вижу, у костра Трофим разучивает какой-то замысловатый
танец. Бьет загрубевшими ладонями по животу, выглядывающему из широкой
прорехи в рубашке, весь корчится, словно поджаривается на огне. Я
присоединяюсь к нему, пытаюсь подражать, но ноги, как колодки, не гнутся,
отстают в движениях.

-- Видно, не согреться, кровь застыла, сбегаю за водой, -- и Трофим
хватает чуман, исчезает в темноте.

Буквально через две минуты мы с ним уже пьем чай, и тепло медленно
разливается по телу. Теперь можно и спать.

II. Авось, придет Берта. Что с тобою, Трофим? Самолет, ей-богу,
самолет!

В полночь меня будит крик, кто-то зовет, но я не могу проснуться.

-- Собака воет, -- наконец слышу голос Василия Николаевича.

Вскакиваю. Пробуждается Трофим. Снизу, из-за утеса, доносится тревожный
вой. Его подхватывают скалы, лее, воздух, и все ущелье заполняется тоскливой
собачьей жалобой.

-- Кто же это? -- спрашивает Трофим.

-- Берта, больше некому. Бойку и Кучума -- поминай как звали! --
отвечаю я.

-- У-гу-гу-гу... -- кричит тягучим басом Трофим.

Мощное эхо глушит далекий вой, уползает к вершинам и там, в холодных
расщелинах, прикрытых предутренним туманом, умирает. Все стихает. Дремлют
над рекою ребристые громады, не шелохнется воздух. И только звезды живут в
темной ночи.

Мы подбрасываем в костер головешки. Присаживаемся к огню. Воя не
слышно.

-- Не надо было привязывать собак, -- говорит с упреком Василий.

-- Много мы тут дров наломали! Кого винить? -- отвечает невесело
Трофим.

-- Не будем оглядываться, -- вмешиваюсь я в разговор. -- Давайте
подумаем, что делать нам дальше: продуктов нет, каряга больше не попадется,
а до устья, наверно, далеко.

-- Может, придет Берта, -- отвечает Трофим, поворачиваясь ко мне.

-- Как тебя понимать?

-- Как слышите. Мы действительно можем рассчитывать только на Берту.
Конечно, ради удовольствия никто не будет есть собаку, да еще такую худущую,
как она.

Где-то далеко в вышине загремели камни. Мы поднялись. Еще ночь. Густой
туман лег на горы, заслонил небо. Кто-то торопливыми прыжками скачет по
россыпи, приближаясь к нам. Мы обрадовались.

-- А может, Бойка или Кучум?

-- Нет, Трофим, на этот раз, коль так складываются наши дела, пусть
будет Берта, -- ответил я и вышел за загородку.

Стук камня сменился лесным шорохом. Вот недалеко хрустнула веточка,
послышалось тяжелое дыхание. Берта, вырвавшись из чащи, вдруг остановилась,
осмотрела стоянку, завиляла хвостом. Затем, стряхнув с полуоблезлой шкуры
влагу, стала шарить по стоянке. Тщательнейшим образом обнюхала все закоулки,
щелочки, заглянула под дрова. Конечно, Берта догадалась, что у нас на ужин
была каряга. Но где же внутренности, кости?

-- Напрасно, Берта, ищешь, ничего нет и не предвидится. Тебе бы лучше
уйти от нас, как-нибудь проживешь в тайге, может, с людьми встретишься, а с
нами и двух дней не протянешь. Ты понимаешь меня, собачка? -- И Трофим вдруг
помрачнел от набежавших мыслей.

Берта долго смотрела на него голодными глазами. Затем уселась возле
костра на задние лапы, стала тихо стонать, точно рассказывала о чем-то
печальном, нам не известном, а возможно, сожалела, что напрасно потратила
столько усилий, разыскивая нас.

-- Ладно, Берта, чтобы ты не думала плохо о людях, я тебя угощу, --
снисходительно сказал Трофим. -- С вечера оставил для Василия ножку от
каряги, мы ее сейчас разделим: ему мясо, а тебе косточку. Хорошо?

По тону ли его голоса, или по каким-то признакам, неуловимым для нас,
Берта вдруг повеселела, завиляла хвостом. Она подошла к нему, просящая,
ласковая, и уже не отвертывала от него своего взгляда, наполненного
преданностью и рабским смирением.

Трофим снял с дерева чуман. В нем действительно лежало мясо, что при
дележке досталось ему. Пока он отдирал от костей мякоть, Берта извивалась
перед ним, точно индийская танцовщица.

Что ей косточка, один раз жевнуть не хватило!

"Ки-ээ... ки-ээ..." -- повисает в воздухе крик чайки.

Я встаю. Редеет мрак вспугнутой ночи. Глухой шум реки, точно рокот
старой тайги, разбуженной ветром, сливается с криком чайки. Одиноко
колышутся скошенные крылья птицы над мутным потоком. Что тревожит ее?
Неужели скоро в дальний путь? И мне вдруг до боли захотелось вместе с чайкой
покинуть этот холодный, неприветливый край.

Солнечные лучи пронизали бездонную синь неба. Трофим принес дров. Ожил
костер. Ночь ушла бесследно.

-- Давайте собираться и плыть.

-- Что собирать, все на нас, -- отвечает Трофим. -- А впрочем, не все.
У нас на вооружении еще трубка и четыре чумана. Берта не в счет, Берта
пойдет на своих ногах, -- и он, подобрав с земли посуду, несет ее на плот.

Василий Николаевич молча следит за нами. Его, кажется, тревожит шум
реки.

-- Что болит у тебя? -- спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой. Я опускаюсь на землю. Прикладываю
ладонь к лицу -- у него жар.

-- Тебе плохо, Василий? Попробуй подняться.

Молчание. Правая рука сваливается с живота. Он пытается опереться на
нее. Я помогаю ему, поддерживаю голову. Невероятным напряжением всех сил
больной пытается подчинить своей воле недвижное тело. Еще одно напрасное
усилие, и глаза теряют сосредоточенность, медленно смыкаются ресницы, изо
рта вместе с тяжелым стоном вываливается трубка. Чувствую, его сознание
меркнет или бродит где-то у грани.

Напрасно пытаюсь заставить его съесть маленький кусочек мяса. Кипячу
воду. С трудом пою его. Изжеванная нижняя губа не держит влагу. Тело
неподвижно. Глаза ничего не выражают.

-- Василий, ты узнаешь меня?.. Утром слышали выстрел, вероятно, наши
близко. Сейчас отплываем, -- пытаюсь подбодрить его.

Но слова не задевают его слуха. Внутри идет страшная борьба жизни и
смерти. Неужели он сгорит, уйдет от нас?..

Надо немедленно плыть, у нас нет другого лекарства!

Иду за Трофимом. И вижу -- он загружает салик крупными голышами,
складывая их бугорком на мягкой подстилке из мха.

-- Ты что делаешь? -- поразился я.

-- Не видишь, что ли? Василия укладываю, пусть плывет!

-- Опомнись, Трофим, что с тобою?

У него вдруг безвольно опустились руки, и они кажутся мне необычайно
длинными, как у гориллы. Он стал дико оглядываться по сторонам, словно
пробудился от тяжелого сна и еще не узнал местность.

-- Что же это такое? -- произнес он с отчаянием и, показывая на плот,
спросил: -- Это я таскал камни?

-- Ты.

-- Втемяшится же, господи!..

Кажется, ничто меня в жизни так не поражало, как сейчас Трофим. Что бы
это значило? Ведь мы далеки от шуток. Я смотрю на него. Глаза прежние,
ласковые, только губы искривила незнакомая, чужая улыбка, да длинные руки
по-прежнему висят беспомощно, как плети.

-- Ты плохо чувствуешь себя?

-- Нет, нормально. Мне кажется, будто в голове что-то не сработало или
я только что пробудился.

-- Ты переутомился. Давай задержимся на день.

-- Нет, нет, будем плыть! -- и он идет к стоянке.

Я сбрасываю с салика камни, взбиваю подстилку. Гоню прочь чудовищное
предчувствие. Нам действительно надо как можно скорее выбираться из
ущелья...

Собираем в путь Василия Николаевича. Завертываем ноги в сухие портянки,
надеваем сапоги. Полы фуфайки запускаем под брюки, перехватываем поясом, на
котором все еще болтается конец обрезанного ремня. Голову перевязываем
рубашкой. Он не приходит в себя. Так, в бессознательном состоянии, мы
переносим его на салик. Но я теперь слежу за Трофимом. Что же это будет?..

Тучи заслоняют солнце, чернотой прикрывают ущелье, дышат на нас
холодной влагой. Река отступает от берегов, но поверхность ее еще в пене, в
буграх, и кое-где, над лежащими под водою камнями, взметываются белые гривы.
Пробуждаются придавленные половодьем перекаты, Встречный ветер ершит бегущие
с нами волны.