полное лицо его сияло, точно зеркало всех восхваляемых им добродетелей), -
дети прекрасно подчиняются твердой руке: непоколебимым убеждениям, строгим,
но разумным урокам мудрых воспитателей, которые, однако же, когда того
требует порядок, без жалости прибегают к розге, ибо истинная справедливость
сурова и надо блюсти ее со всей суровостью. Милосердие же в конечном счете
лучше предоставить Богу, он один достаточно могуч и мудр, чтобы пользоваться
им как надлежит. Я же снова повторю: ежедневно, даже ежечасно и ежеминутно
Должны мы вести наших маленьких питомцев нелегким тернистым путем
добродетели и учения.
тарелки и чуть заметно постукивала по нему пальцами; не могла она спокойно
видеть, что выделывает руками муж, произнося свои речи, это всегда выводило
ее из равновесия. Лица у всех за столом были такие, словно они слушают
проповедь в церкви... очень скучную проповедь. Опять он надоел им до смерти,
она ощущала это всем существом, будто уксусу глотнула. И внезапно, словно ее
накрыло волной и потянуло ко дну, вспомнилось, как долгие, долгие годы она
собой - буквально телом своим - заслоняла мужа от всего, что есть в жизни
неприглядного, грязного, подлого, низменного, утомительного, от всего, чего
он просто не мог вынести. Всегда она занята глупыми мелочами, вечно на
побегушках, ведет нескончаемую войну с обманом, жульничеством и ленью -
неизменными пороками бесчестных, бессовестных лодырей и нахалов,
невежественных, жадных и непокорных, из которых, кажется, сплошь, сверху
донизу, состоит рабочий люд; она управлялась с ними со всеми, с бесчисленным
множеством этих людей, изо дня в день - и ни разу не побеспокоила мужа, не
попросила у него помощи. Слишком велико превосходство его ума, слишком
важным делом он занят, а потому его силы и достоинство надлежит оберегать
для высших целей - вот она и оберегает. Никто никогда не видал профессора
хотя бы с крохотным пакетиком в руках, он ни разу ни одной книги не носил на
занятия или с занятий. Все носит она - его книги, бумажные свертки, и
чемоданчик, и хозяйственную сумку, даже тележку с покупками толкает перед
собой, точно детскую коляску. Она всегда это делала с гордостью и с любовью,
ведь каждый, кто ее видел, знал: муж ее известный профессор, а она -
хорошая, преданная жена и прекрасно исполняет свой долг. "Идеальная немецкая
жена" - вот как называли ее люди, которым она верила и которых уважала с
полным на то основанием.
для последнего, окончательного внушения самых непокорных из младших учеников
- ожесточенных, с духом упрямым и мятежным не по годам... и не по их силам
тоже, это фрау Гуттен им не раз доказывала.
сердили эти дополнительные обязанности) она доказывала ему, что карать его
будут неуклонно, неустанно, день ото дня суровее, до тех пор пока (сколько
бы он ни терпел и ни упорствовал, вольному воля!) он не покорится - охотно,
безоговорочно, даже с радостью. Не было случая, с гордостью вспоминала она,
чтобы ей не удалось смирить самый неподатливый нрав, и она прекрасно знала:
каждого, кто получил от нее уроки послушания, всегда будет пробирать дрожь
при одном взгляде на нее... Почему требовалась от нее такая жертва? От нее,
которая просила Бога только об одном: дать ей своих детей, она бы так любила
их, растила так нежно и заботливо, точно птенчиков в гнезде. Никогда бы она
не ударила, не оставила голодным, не пугала бы угрозами своего ребенка, все
равно как никогда не могла бы поднять руку на бедненького Детку. Даже
крохотным щеночком он был ангельски кроток, скажешь ему надлежащим тоном
несколько простых слов, легонько погладишь, дашь кусочек печенья - и этого
довольно, чтобы заставить его поступать, как надо. И конечно, ее дети росли
бы любящими, разумными, послушными - как же иначе? И она сама, и муж ее
весьма достойные люди, так почему бы их детям не стать прекрасным примером
для других?
мира, за это она его и любит. Будь эти глупцы способны к нему прислушаться,
его слова пошли бы им на пользу. Да-да, бывало, по ее вине какая-нибудь
грубая житейская мелочь изредка и дойдет до него, но никогда он об этом не
вспомнит, никого не попрекнет, меньше всего - ее, жену. Кажется, он даже
искренне верит - и это так мило, трогательно до слез, - что они ни разу не
ссорились, она всячески поддерживала эту его уверенность. Если он забыл
первые пять лет их семейной жизни - пусть его, тем лучше. А вот ей вовек не
забыть: столько уроков, полученных тогда, вошло ей в плоть и кровь, они
изменили ее так, что она сама себя не могла узнать. Теперь те суровые уроки
вспоминаются смутно, и уже не закипает в глубине души тайная ярость, что
обращалась на молодого супруга; она и в самые яростные часы понимала, что
это за чувство, - понимала, что она изменяет брачному обету. Она прекрасно
знала: вся безмерно тяжкая ответственность за супружеское счастье лежит на
плечах женщины. Порой это казалось еще одним невыносимым бременем, которое
достается на долю многих и многих жен. А в другие минуты, краткие, но
восхитительные - к примеру, когда справлялись свадьбы, дни рождения и иные
годовщины у друзей, Рождество, Пасха, или просто в дни, когда радовала
хорошая погода, отличное здоровье, какие-нибудь добрые вести, словом, всякий
раз, как лицо мужа озарялось довольством, мирным отсветом домашнего уюта,
душа ее, казалось, обретала крылья. Тогда оживала, расцветала и крепла ее
преданность, и она почти так же верила, что их брак - совершенство, как
верил муж, он-то был в этом убежден непоколебимо, до суровости. Ни разу он
не признал, что их супружество когда-либо омрачила хоть легкая тень,
малейшее облачко, об их общем прошлом и повседневной жизни за бесконечно
долгие годы он всегда говорил и ее приучил говорить с неизменной лживой
нежностью.
Господи, до чего она додумалась? Она огляделась, потрясенная, беспомощно и
пугливо - слишком часто и во сне, и в такие вот минуты наяву нападал на нее
этот страх, что ее тайные мысли выставлены напоказ во всей неприглядной
наготе, во всей постыдной ребячливости, и теперь неотвратимый позор,
всеобщее осуждение обрушатся не только на нее, но и на мужа, ведь он так
часто предупреждал ее, что всякий недостойный поступок жены, даже малейшая
нескромность, неминуемо позорит мужа, обличает его как человека, не
способного навести порядок в собственном доме. "Ты отвечаешь только передо
мной, дорогая, - поучал он ее в ту раннюю пору, когда она еще пыталась
по-детски восставать против его власти, - разве что - но это невозможно
вообразить! - ты прямо преступишь закон; я же отвечаю за тебя, как за себя
самого, перед Богом и во многих отношениях перед мирским законом тоже, ибо
он основан на велениях божественных. О, дорогое мое дитя, - с нежностью
говорил он в те далекие времена, и голос его становился глухим и
прерывистым, а руки начинали дрожать, - так важно, чтобы ты приняла жизнь
такою, какова она на самом деле, постичь ее тебе помогу я, поможет моя
любовь", - говорил он, и волнение захлестывало обоих и уносило невесть куда;
где же неизменно кончались эти сценки, эти проповеди, которые всякий раз
обрывались на полуслове? В постели, всегда в постели - долгим любовным
слиянием, таким сладостным, таким бесстыдным, что оно казалось грешным,
словно они вовсе и не женаты. Она так и не посмела признаться мужу в этом
ощущении греха, и он тоже при свете дня никогда не упоминал об их
необыкновенной ночной жизни, словно днем оба они становились другими людьми,
словно та любовь - секрет, который им надо хранить даже друг от друга...
раскаяния. Да как же могло хоть на краткий миг прийти ей в мысли слово
"ложь"?! Ведь она же прекрасно знала - как могла она забыть? - что эта
тревожная заботливая нежность, эта решимость искоренить в себе все изъяны и
все низменное, что присуще природе человеческой, это стремление к
совершенству - вот главное и единственное, что создали они вдвоем, их дитя,
воплощение совершенного добра, о котором она мечтала. Мягким округлым
движением фрау Гуттен подняла руки, на миг закрыла лицо ладонями и вновь
опустила их на стол по обе стороны тарелки.
полуслове (он все еще не кончил говорить).
Существуют ли они сами по себе, или это лишь понятия, созданные нашим
разумом? И даже если так, откуда и как эти понятия возникли? С точки зрения
философской ответить невозможно. Я спрашиваю чисто теоретически.
если бы и так, сам я не философ. Я полагаюсь на учение церкви и, уж
извините, не могу обсуждать этот предмет. Я жалкий грешник и нуждаюсь в
повседневной помощи Божией, - прибавил он сдержанно, суховато. - Я согласен
с капитаном: настоящему злодею требуется сильный характер. А мы в
большинстве слишком слабы, равнодушны или трусливы - и это, пожалуй, к
лучшему. Мы впадаем во зло, так сказать, бездеятельно, уступаем ему, вместо
того чтобы противиться. Мне кажется, в глубине души мы сочувствуем
преступнику, потому что он совершает поступки, о которых мы только мечтаем.
Вообразите, вдруг бы все человечество разделилось на два воинства: демоны
нападают, ангелы в боевом строю защищаются... нет, мир достаточно плох и
теперь, когда девять десятых среди нас наполовину спят и не желают
просыпаться.
очень тихо, почти виновато, словно вдруг сам услышал, как нудно, тягуче,
совсем как перед тем у профессора, звучит его голос. Вино он допил в
молчании.
знала наизусть; но долгие годы она размышляла над его теориями относительно
человеческой природы, столь далекими от действительности, столь возвышенными
и отвлеченными, что она ни разу не посмела хотя бы намекнуть ему, к каким
выводам на сей предмет пришла за долгую жизнь, изо дня в день сражаясь с
воплощенным злом в рабочей одежде.
Василенко Иван
Суворов Виктор
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Самойлова Елена