только сидел и слушал, только задавал вопросы. Гневная вспышка улеглась,
на смену ей пришел страх. Если эта растерянность не пройдет до того, как
наступит его час, им и в самом деле придется волоком тащить его к стулу.
Нужно было принять решение; чтобы обрести в себе силы пойти самому, нужно
было спаять все свои чувства в твердую броню надежды или ненависти.
Середины быть не могло; держаться середины - значило жить и умереть в
тумане страха.
толкнуть его вперед или назад, некому было заставить его почувствовать,
что в нем есть что-то ценное или достойное, - некому, кроме него самого.
Он провел рукой по глазам в надежде распутать клубок ощущений, трепетавших
в его теле. Он жил в мире истонченных, обострившихся восприятий; он
чувствовал, как движется время: темнота вокруг дышала, жила. А он
оставался посреди этой темноты, и тело его жаждало вновь насладиться
ощущением передышки, испытанным после разговора с Максом. Он сел на койку,
нужно было как-то ухватить суть.
было собрать побольше фактов для речи на суде, но в то же время в
расспросах Макса он почувствовал такой интерес к его жизни, к его
чувствам, к нему самому, какого до сих пор не встречал нигде. Что же это
значило? Может быть, он допустил ошибку? Может быть, он еще раз попался на
удочку? На мгновение ему показалось, будто его захватили врасплох. Но
откуда явилась в нем эта уверенность? Он не имел права гордиться, а между
тем он говорил с Максом как человек, у которого что-то есть за душой. Он
сказал Максу, что ему не нужна религия, что он не хотел оставаться там,
где он был. Он не имел права на такие мысли, не имел права забывать о том,
что он скоро должен умереть, что он негр, убийца; не имел права забывать
об этом ни на секунду. А он забыл.
людей на свете чувства схожи? Может ли быть, что в каждом из тех, что
ненавидят его, есть то же самое, что Макс разглядел в нем; то, что
побудило Макса задавать ему все эти вопросы? А какие у Макса причины
помогать ему? Зачем Максу подставлять себя под напор всей этой белой
ненависти ради него? Впервые в жизни он почувствовал себя на каком-то
высоком островке чувств, с которого можно было смотреть вдаль и угадывать
контур неведомых ему человеческих отношений. Что, если эта огромная белая
глыба ненависти и не глыба вовсе, а живые люди: люди такие же, как он сам,
как Джан, тогда, значит, перед ним открываются вершины надежды, о которых
он не мог и мечтать, и бездна отчаяния, которой он не в силах измерить. И
уже нарастал в нем голос сомнения, предостерегавший его, убеждавший не
обольщаться этим новым, неизведанным чувством, потому что оно только
приведет его в новый тупик, к еще большей ненависти и позору.
жизнь не сон и не мечта, что в жизни ничего, кроме жизни, нет. Он знал,
что не проснется после смерти, чтобы повздыхать над тем, как пуста и
ничтожна была его мечта. Жизнь, которую он видел перед собой, была
коротка, и это сознание мучило его. Им вдруг овладело нервное нетерпение.
Он вскочил и, стоя посреди камеры, попытался со стороны увидеть себя в
своем отношении к другим людям, на что он никогда не отважился бы раньше,
потому что слишком страшна была неотвязчивая мысль о ненависти людей.
Окрыленный тем новым чувством собственного достоинства, еще смутным и
зыбким, которое он обрел в разговоре с Максом, он думал о том, что если
вся дикость и жестокость его поступков, этот страх, и ненависть, и
убийство, и бегство, и отчаяние не помешали Максу разглядеть в нем
человека, значит, он и на _их_ месте ненавидел бы так же, как сейчас _он_
ненавидит _их_, а _они_ ненавидят _его_. В первый раз в жизни он
почувствовал почву под ногами, и ему не хотелось ее потерять.
не позволяла ему прилечь. Слепые порывы бродили в нем, и разум пытался
осмыслить их в наглядных внешних образах. Зачем вся эта ненависть и страх?
Он стоял посреди камеры, весь дрожа, и вот из темноты возникло перед ним
неясное, расплывчатое видение: во все стороны тянулась черная глухая
тюрьма, разделенная на бесчисленное множество крохотных черных клеток, в
которых копошились люди; в каждой клетке был свой кувшин с водой и своя
корка хлеба, и из клетки в клетку нельзя было переходить, и отовсюду
неслись крики, и проклятия, и жалобные стоны, и никто не слышал их, потому
что стены тюрьмы были толсты и вокруг царил мрак. Зачем же так много
клеток в мире? И правда ли это? Ему хотелось верить, но он боялся. Не
много ли он берет на себя? Не разразит ли его гром тут же, на месте, если
хотя бы в мечтах он сочтет себя равным с другими?
узнать, верно ли то, что он сейчас почувствовал, чувствуют ли другие то
же? Как узнать правду жизни, когда вот-вот он должен умереть? В темноте он
медленно протянул вперед руки со слегка растопыренными пальцами. Если б он
протянул руки еще дальше и если б его руки были электрическими проводами,
а сердце - батареей, посылающей в них жизнь и тепло, и если б он протянул
их сквозь эти каменные стены и коснулся ими других людей и нащупал другие
руки, соединенные с другими сердцами, - если б он сделал это, почувствовал
ли бы он отклик, толчок? Не то, чтобы он надеялся согреться теплом этих
сердец, так далеко его желания не шли. Но только бы знать, что они здесь и
что есть в них это тепло! Только это, больше ничего; и довольно, больше
чем довольно. В этом соприкосновении, в этом ответном сигнале были бы
общность, единение; в нем был бы тот живительный контакт, то чувство
близости с людьми, которого ему не хватало всю жизнь.
воплотил его в образе ослепительно яркого солнца, льющего теплые лучи на
землю; а на земле стоит он сам в большой толпе людей, белых и черных, и
всяких людей, и под лучами солнца тают все различия в цвете кожи и в
одежде, а что есть лучшего и общего у всех, тянется вверх, к солнцу...
обо всем этом? Может быть, только страх и слабость породили в нем эти
желания теперь, накануне смерти? Неужели то, что проникло так глубоко, так
захватило его всего, вдруг окажется ложным? Можно ли довериться голому,
инстинктивному чувству? Но он должен довериться ему: ведь мог же он всю
свою жизнь инстинктивно ненавидеть? Почему же ему не принять _это_? Что ж,
он убил Мэри и Бесси, принес горе матери, брату, сестре, навлек на себя
страшную тень электрического стула, только чтобы узнать _это_? Значит, все
время он был слеп? Но теперь уже нельзя было ответить на этот вопрос. Было
слишком поздно...
значит, что такое он сам среди других людей и что такое земля, на которой
он живет. Может быть, здесь идет какая-то борьба, в которой принимают
участие все, и только он проглядел ее? А если он ее проглядел, не белые ли
виноваты в том? Но тогда, значит, все равно они заслуживают ненависти.
Может быть. Но он теперь не думал о ненависти к белым. Он скоро должен был
умереть. Важнее было узнать, что означает это новое волнение, новая
радость, новый жар в крови.
избежать, но жить для того, чтобы узнать, чтобы проверить, чтобы глубоко
почувствовать это все; и уж если умереть, то умереть с этим чувством. Он
понимал, что все пропало, если он не успеет почувствовать это всем своим
существом, узнать наверняка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Слишком
поздно...
бросился к двери, горячими руками ухватил холодные стальные прутья, сжал
их крепко, изо всех сил. Его лицо приникло к решетке, и он почувствовал,
что по щекам текут слезы. На мокрых губах ощущался соленый вкус. Он упал
на колени и зарыдал: "Я не хочу умирать... Я не хочу умирать..."
разбор заявления о невиновности в предумышленном убийстве и решение о
передаче дела в суд - все это заняло меньше недели, и в конце этой недели,
хмурым, бессолнечным утром Биггер лежал на своей койке и безучастно
смотрел на черные стальные прутья тюремной решетки.
умереть, и если умереть, то когда. Но даже сейчас, на пороге суда, смутное
желание овладеть истиной, которую приоткрыл ему Макс, не ослабевало в нем.
Он чувствовал, что _должен_ ею овладеть... Как ему предстать перед судом
белых людей, не имея ничего, что поддержало бы его? С того вечера, когда
он один стоял здесь, посреди камеры, весь во власти магической силы,
которую разговор с Максом пробудил в нем, он стал еще более уязвимым для
обжигающего дыхания ненависти.
этих новых горизонтов, лучше бы он мог снова спрятаться за свою завесу. Но
это теперь было невозможно. Его выманили на открытое пространство и
одолели, одолели вдвойне: во-первых, посадили в тюрьму как убийцу,
во-вторых, лишили внутренней опоры, необходимой, чтобы твердо пойти на
смерть.
возобновить разговор с Максом, но Максу было некогда, он готовился к своей
защитительной речи, чтобы спасти его, Биггера, жизнь. А Биггеру хотелось
самому спасти свою жизнь. Но он знал, что при первой попытке выразить свои
чувства в словах язык перестанет повиноваться ему. Много раз, оставшись
один после ухода Макса, он возвращался к мучительной мысли о том, что
должны же быть где-то слова, одинаково понятные и ему и другим, слова,
которые заронили бы в других искру бушевавшего в нем огня...
смерть, образ электрического стула, на котором он сидит, прикрученный
ремнями, и ждет, когда проникнет в его тело смертельный ток; и в то же
время, прозревая жизнь, видел себя затерявшимся в несметной людской толпе,
растворившимся в потоке чужих жизней, чтобы возродиться обновленным,
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Мурич Виктор
Свержин Владимир
Русанов Владислав
Афанасьев Роман