механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и
с абсолютной точностью предрешить всё, что с ней связано. Таким образом, третье
познание есть познание, основанное на расчёте. Рассчитать можно всё. Если
известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет
стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час
любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого
события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит,
во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи;
во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания
для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое.
Вот приблизительно и всё, что я 'узнал' или 'понял' о трёх видах познания. Я
хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, так как многое,
возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей памяти. Это справедливо по
отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о
своих экспериментах. К таким описаниям следует относится с большой
осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что
чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.
Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо
об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что
в них самих скрывается какая-то приниципиальная ошибка. Но однажды я получил на
свой вопрос совершенно ясный ответ. Более того, этот ответ был связан с
ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов;
само ощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.
Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных
со смертью одного близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его
смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о
чём другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить её; мне
хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна
новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия.
На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает
нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаём себе в
связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог
умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение
вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень
исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того,
каким я его видел, 'длиннее', как я сформулировал это для себя; и в этой 'длине'
неким образом скрывался ответ на все вопросы.
Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через
несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я
увидел перед собою две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный
человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал.
Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди
холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот
чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое
время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений
позволили мне найти формулировку для того необычного 'сна в бодрственном
состоянии', как я называл своё переживание.
И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих
опытов.
Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до
опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни я
находил немало неясного; было много и такого, за что я мог в глубине души
порицать себя, - главным образом за то, что отдалился от него, не был с ним
достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно,
возражения против подобных мыслей; но полностью избавиться от них я не мог; и
они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону
смерти.
Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в
'спиритические' теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть
этого человека и задать ему один вопрос - всего один!
И вдруг, без всякой подготовки, моё желание исполнилось, и я его увидел. Это не
было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю
оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им.
Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало
что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы
обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь - есть мыслящее и чувствующее
существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы
лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит
одна и та же неизменная реальность. Выражаясь фигурально, можно сказать, что я
видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом
отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было
ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и
именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с
полной очевидностью, что события последних лет его жизни были также неотделимы
от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет его
жизни были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить,
совершенно также, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или
форму носа. Точно также никто не был виноват в том, что данный человек обладал
именно этими чертами лица, а не другими.
Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был
он. Видеть его без событий последних лет его жизни было бы также необычно, как
вообразить его с другой физиономией, - тогда это был бы не он, а кто-то другой.
Вместе с тем, я понял, что никто не несёт ответственности за то, что он был
самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо
меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека
не больше, чем за черты его лица. У каждого своё лицо со своими особыми чертами;
точно также у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать
определённое место, но ничего не в состоянии изменить.
Но уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим
прошлым и людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что
смерть ничего в этом не меняет. Мы остаёмся привязанными ко всем тем, к кому
были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.
Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если
взять ветвь дерева с отходящими от неё побегами, то излом ветви будет
соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь - жизнь этого
человека, а побеги - жизни тех людей, с которыми он сталкивается.
Иероглиф, описанный мною ранее, линия с боковыми штрихами - это как раз и есть
ветка с побегами.
В моей книге 'Tertium Organum' я пытался высказать идею о 'длинном теле'
человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии,
'линга шарира', буквально означает 'длинное тело жизни'.
Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают
жизни близких ему людей, многое связало в моём понимании, многое объяснило.
Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он
связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них - главная ветвь, и любой
другой человек для него будет побегом. Любой побег, если сосредоточить на нём
внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека
соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и
все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.
Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена,
занимаоа очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во
время необычных состояний сознания. Эта концепция мира включала в себя нечто
совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям
о нём. Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой
ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым
обладает каждая вещь, гораздо понятнее и блтже нам, чем её общий смысл и общее
значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего
значения.
Но в новой концепции мира всё было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не
отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого
для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого
великого целого и местом, которое вещь в нём занимала. Это полностью меняло всю
картину мира. Мы привыкли воспринимать всё по отдельности; здесь же отдельного
не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи
оказывались взаимосвязанными и проистекали друг от друга. Ничто не существовало
в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня
самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления
отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с
эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось
устрашающим, подавляющим и безнадёжным; но впоследствии, ничуть в сущности не
изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое
только могло быть.
Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во всё и являющийся
необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ
выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой
отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан
с Первым Принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение
каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными
предметами: я видел мир или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный
момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя,
но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами
постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог
изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии,
каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них -
ещё раз на три и так далее. Постепенно линии дробятся всё сильнее и сильнее;
мало-помалу они приобретают всё более разнообразные свойства, такие как цвет,
форму и т.п.; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого
рода невидимый поток, который льётся сверху. Вообрадите теперь внизу бесконечное