Чтение 78–й страницы книги ~Цитадель~

божеством. Я беру лопату и грабли, творя обряд сада, и чувствую: я
священнодействую. Но те, что не принимают время в расчет, вечно сражаются с
ним. Ребенок для них вещь, они не ощущают, что он совершенствуется (он --
путь к Господу, и поставить предел этому пути невозможно). А им хотелось бы
малыша навек сохранить малышом, будто в нем скоплено про запас детство. Я,
повстречавшись с ребенком, вижу, как силится он улыбнуться, краснеет, как
хочется ему убежать. Я знаю, что пробивается в нем. И кладу ему руку на лоб,
словно бы умиротворяя волнение моря.

Они говорят: "Я вот такой. Такой и этакий. Есть у меня то и это". Они
никогда не скажут: "Я -- плотник, торю дорогу дереву, что обручилось с
морем. Я иду от праздника к празднику. Я -- отец, я родил детей и рожу еще,
жена моя не бесплодна. Я -- садовник, служу весне, ей в помощь мои лопата и
грабли. Я стремлюсь к..." Но они стоят на месте. Нет корабля, нет и смерти
как мирной гавани.

В голод они скажут тебе: "Мне нечего есть. У меня подвело живот.
Подвело животы и у моих соседей. Какая там душа! У меня сосет под ложечкой".
Они знать не знают, что страдание сопутствует выздоровлению, или выяснению
отношений со смертью, или перерождению, или необходимости преодолеть
неразрешимое противоречие. Страдание для них не перерождение, не
преодоление, не будущее выздоровление, не смертная скорбь. Оно для них
неуют, неудобство, и только. И радость у них -- скудная, минутная радость
сытости, они набили живот, удовлетворили желание, другой они не знают, им
неизвестна просторная радость странника, узнавшего вдруг, что он -- путь,
кладь, повозка для вожатого всех вожатых.

Шаг за шагом движется караван, но не в монотонности пути его суть.
Ведь, подтягивая веревки, закрепляя готовый развязаться узел, подгоняя
ленивых, раскидывая для ночевки лагерь, добывая воду для верблюдов, ты
творишь обряд любви, приуготовляя себя к осененному зеленью пальм оазису,
что увенчает твое странствие, приуготовляя себя к сладостному знакомству с
городом, что начнется для тебя с лачужек бедной окраины, но и они осиянны
светом, ибо город -- твое божество.

Нет предела, за которым иссякла бы мощь твоего божества. Существовать
оно для тебя начинает с камней и колючек. Камни, колючки -- священная
утварь, первые ступени ведущей вверх лестницы. Лестницы в спальню любимой
жены. Строчки стихотворения. Травы волшебного зелья. Ибо потом своим и
ободранными коленями ты добываешь город. И видишь: камни, колючки -- уже
город, как яблоко -- это солнце, вмятины в глине -- толчки сердца ваятеля.
Ты знаешь, пройдет месяц, и дорожный кремень обратится в мрамор, колючки --
в розы, сушь -- в родники. Как остановиться в творении, если каждый шаг твой
созидает город? Я всегда говорю моим погонщикам, когда мне кажется, что они
устали: "Вы -- камневозы, вы строите город с голубыми прудами, вы --
садовники, сажаете мандариновые деревья, они уже оранжевые от мандаринов". Я
говорю им: "Вы творите обряд. Потихоньку будите к жизни несуществующий
город. Из песка, что у вас под руками, лепите нежных, стройных девушек.
Прислушайтесь, ваши камни и колючки благоухают амброй, как возлюбленная".

Но эти замечают только насущное. Близорукие скудоумцы, они видят гвоздь
в доске -- не корабль. В караване, идущем по пустыне, видят шаг, шаг и еще
шаг. Любая женщина для них шлюха, потому что их минутная прихоть хочет
заполучить ее на дармовщинку, но к возлюбленной ты идешь по камням,
продираясь сквозь колючки, ее обещают тебе пальмы, тихо-тихо стучишь ты к
ней в дверь. И тебя, что пришел из такого трудного далека, встречают как
чудо, ты похож на воскресшего из мертвых.

Твой долгий путь преображает женщину в расцветшую розу, пыль дней
оборачивается каплями росы, каждая одинокая ночь прибавляет ей по лепестку,
и вот она переполнена благоуханием, и ты открываешь в ней всю юность мира.
Только так возникает любовь. Благодарность газелей получают только те, что
набрались терпения их приручить.

Я ненавижу в них разумность, она пригодна для счетоводов. Они только и
делают, что считают ту мелочь, которую забрала у них пролетевшая секунда.
Можно жить, бесконечно идя вдоль крепостной стены, и видеть один камень,
второй, третий. Но если ты ощутил существо времени, ты не упрешься ни в этот
камень, ни в другой, не будешь стараться получить причитающееся тебе от
камня -- ты выйдешь в город.

CLXXXVII

Я -- обживающий. Вы голы на ледяной земле. Скорбный народ мой,
затерянный в ночи, цвель на трещиноватой коре склона, что задержал каплю
влаги, спускаясь в пустыню.

Я сказал тебе: "Вот Орион, вот Большая Медведица, Полярная звезда". И
ты запомнил свои звезды, между собой вы говорили друг другу: "Вот Большая
Медведица, Орион, Полярная звезда", говорили: "Неделю вела меня Большая
Медведица", и понимали друг друга, а значит, жили в обжитом пространстве.

Обжитым был и замок моего отца. "Сбегай в подвал за инжиром", --
приказывал он мне, мальчишке. И я сразу ощущал сладкий запах спелого инжира
и мчался со всех ног.

Вот я сказал тебе "Полярная звезда", и внутри у тебя словно бы
повернулась стрелка компаса, ты различил бряцанье сабель северного племени.

И если я предназначил восточное плоскогорье для празднеств, южные
солончаки для казней, а отвоеванную пальмовую рощу для отдыха караванов --
то ты уже живешь у себя в доме.

Ты хочешь иметь колодец, чтобы он служил твоим нуждам, -- тебе нужна
вода. Но присутствие воды куда менее значимо, чем ее отсутствие. Кто не
умирал от жажды, не родился к жизни.

Лучшим жителем будет тот, кто иссыхал от пустынного безводья, мечтая о
знакомом колодце, слыша в горячечном бреду скрип ворота, а не тот, кто
всегда пил вдоволь из водопровода и не подозревает, как сладка колодезная
вода, к которой ведут звезды.

Я чту жажду не потому, что она открыла тебе телесную необходимость
воды, а потому, что принудила тебя читать звездную карту, ловить ветер,
присматриваться к следам врага на песке.

Пойми главное. Речь не о том, чтобы лишениями и надругательством над
жизнью заставить тебя ценить жизнь дороже. Просто, лишив тебя воды, я делаю
главным в тебе желудок. Но я хочу, чтобы жажда и возможность утолить ее
приобщили тебя к священнодействию: ты идешь при свете звезд, скрипит ржавый
ворот, и его песня преображает твою дорогу в молитвословие: вода --
необходимость для желудка, но она питает и душу.

Ты не вол в хлеву. Этот хлев можно переменить на другой, та же
кормушка, та же подстилка из соломы. Волу в нем не лучше, но и не хуже. Но
твоя пища должна питать не только тело, но и душу. И если ты умираешь с
голоду, а друг распахнул перед тобой дверь, подтолкнул к столу, налил в
кувшин молока и разломил хлеб, ты впиваешь его улыбку, еда становится для
тебя священнодействием. Конечно же ты насытился, но еще и расцвел
благодарностью за человеческое добросердечие.

Я хочу, чтобы хлеб был дружеством, а молоко дышало теплом
родственности. Хочу, чтобы ячменная мука пахла празднеством жатвы. Вода
полнилась пением ворота или светом звезд.

Я люблю своих воинов, и мне нравится, когда они, будто намагниченная
стрелка компаса, тянутся к дому. Не из стремления обделить их теплом в
походе я дорожу их привязанностью к жене, не потому, что стою за
непорочность, -- мне дорога обжитость пространства, они знают сердцем, где
север, где юг, где восток, где запад, они знают, по крайней мере, хоть одну
звезду -- звезду, что ведет к любимой.

Но если вся земля словно веселый квартал, где, захотев утолить любовную
жажду, можно стукнуть в любую дверь, где любая женщина тебе по вкусу и
хороши подряд все дороги, ты побредешь на авось по земной пустыне и для
жизни тебе не сыщется места.

Мой отец ведь кормил, поил и не отказывал в девушках берберам, но они
превратились в бессчастных волов.

Но я -- обживающий пространства, и ты не коснешься своей невесты раньше
чем будет отпразднована свадьба, чтобы постель была победой. Да, случается
от любви умирают, если нет возможности соединиться, но смерть во имя любви
-- та же любовь, и если из сочувствия к влюбленным я избавляю их от
препятствия, крепостных стен и установленного уклада, благодаря которым
вытачивается лицо любви, я не помогаю им любить, я даю им право позабыть о
любви.

Убирать на пути препятствия такое же безумство, как уничтожать
бриллианты, пожалев тех, у кого их не будет; жестокость желания не требует
состраданий. Если им нужно, чтобы женщина была любимой, я должен спасать их
любовь.

Я -- обживающий. Я -- намагниченный полюс. Семечко дерева -- молчаливо
направляющее вверх ствол, протягивающее корни и ветки, растящее цветы и
плоды, такие, а не другие, такое царство, а не другое, такую любовь, а не
другую. Я ращу любовь так не из желания кого-то обделить или кем-то
пренебречь, а потому, что она не случайная находка, словно вещь среди прочих
вещей, она -- венец священнодействия, плод уклада, суть ее сродни сути
дерева, что вбирает в себя и преодолевает дробность. Я -- осмысленность
каждой вещи. Я -- часовня, я -- суть камней.

CLXXXVIII

На что понадеяться, если тебе не видно света, излучаемого не вещью, а
смыслом? Я вижу, ты грустно застыл у двери.

-- Что с тобой?

Ты не знаешь и принимаешься жаловаться на жизнь.

-- Жизнь меня больше не радует. Спит жена, отдыхает осел, зреет зерно.
Тупое ожидание мне в тягость, тоскливо мне жить и скучно.

Ребенок, растерявший игрушки, не умеющий видеть незримое. Я сажусь
возле тебя и учу. Печалит тебя утраченное время, снедает тебя тоска
собственной неосуществленности.