психушку, но - выдворение из больницы с инфарктом, но - запрещение
спектаклей по его пьесам, но - изъятие фамилии из титров фильмов, -
как же быстро поддался он влиянию дешевенького эмигрантско-парижского
вкуса! Как легко и скоро сломался. Да, поэты все же погибают не от
несчастных случаев.
комнате, Арсений пробрался к Яшкиной вдове. Твоя? спросил, кивнув в
сторону пластинки: хотелось взять диск домой, вслушаться, разобраться.
Его, ответила Тамара и кивнула в сторону мальчика с иголочки. Сказал,
что привез из Парижа. А кто такой? Тамара пожала плечами. Вообще-то,
ты проспал самое смешное, прошептала, чтобы не мешать Барду, который,
впрочем, был ей столь же малоинтересен, сколь и то, о чем она
собиралась рассказать Арсению. Он (снова кивок в сторону мальчика)
предложил прокрутить свой диск, а дверь (кивок в сторону комнатной
двери) - заперта. Постучали - тихо. Потом что-то матерное. Пэдик
поддал плечом - на Регининой кровати (кивок в сторону смятой,
развороченной постели) две голые девочки, а между них пьяный Кутяев, -
ну, это-то дело понятное, и - не поверишь, - Яков. Почему ж не поверю,
ответил Арсений. Поверю еще как! Хорошо, ты догадалась Регину отвезти
к матери, и, прикинув с холодным любопытством: как же они вчетвером
тут уместились? - бросил взгляд на Ирину, авторшу отчета.
Барда, -
Барда пробежала черная кошка парижской пластинки.
потом мало-помалу начался треп. Речь пошла о зарубленных на днях у
LНационаляv шведах. Кто-то из ЛИТОвцев принялся рассказывать, что как
раз в тот момент проезжал на троллейбусе мимо иё В разговор вмешался
мальчик с иголочки: мы его как раз и брали. Брали, допрашивали.
Простите, перебил вежливый Владимирский. Кто мы? Вы где работаете? В
КГБ, впроброс ответил мальчик, увлеченный рассказом. Это, конечно,
сумасшедший, но с очень уж определенной идеей. Мне, говорит, бедных
шведов до слез жалко. Я, говорит, сначала шахматиста Карпова хотел
зарубить, суку, но за ним, оказывается, охрана ходит. Я, говорит,
против шведов ничего не имею, но как, говорит, иначе выразить протест
против вашей сраной жизни?! так и сказал: не нашей, а вашей. Чтобы,
говорит, меня услыхали везде? Меня, говорит, просто возмущает
идиотическая глухота и слепота Запада. Они не ведают, говорит, что
творят: торгуют с вами, помогают. Вот, говорит, доиграются, придет и
на них социализм, - начнут локти кусать, да поздно. А так, говорит,
хоть Швеция, хоть ненадолго, а прервет с вами отношения. Прервет, как
же, усмехнулся мальчик и продолжил за убийцу: лучше бы, говорит,
конечно, Америка. Типичный шизик. Молодой, лет двадцати пяти, не
больше. Мы его даже бить не стали - на экспертизу в серпы отправили.
Наверное, лечить будут. И то сказать: не судить же больного человека.
мистифицирует. Ни один гебист и недели в Конторе не продержится, если
станет так принадлежностью своей козырять. А впрочем, кто их,
новых-то, разберет? И вспомнил про Максима.
старел, нечто в глазах его с возрастом менялось. Нечто неуловимое, не
поддающееся описанию, потому Уайльдом и не описанное. А может, и
описанное - Арсений плохо помнил.
ассоциацию с как минимум сорокалетним Дорианом Греем человек сидел в
углу, держа на коленях включенный на запись магнитофон. И имя у
молодого человека было красивое: Максим. Первый раз он мелькнул на
ЛИТО года три назад, прочел тоже красивые, но не вполне внятные стихи
и с тех пор до самого этого вечера не возникал. Когда в чтении по
кругу (Пэдик иногда устраивал чтение по кругу: по одному, по два или
по три стихотворения - в зависимости от ширины круга и количества
пустого времени) очередь дошла до молодого человека, он выключил
магнитофон и негромко, потому особенно убедительно сказал: я работаю в
области концепта. В области чего-чего? переспросил Пэдик. Концепта, ни
на полтона не повысил Максим голос. Так почитай нам из области
концепта, едко выделил Пэдик последнее, явно впервые услышанное слово.
Концепт, пояснил кто-то из сидящих дальше, это концептуальная поэзия.
Она не всегда годится для чтения вслух, часто ее необходимо смотреть
глазами. Ах, извините, закривлялся по адресу молодого человека вконец
обиженный Пэдик, который убежденно считал себя крупным специалистом и
знатоком в любой области как поэзии, так и прозы. Извините,
пожалуйста, что мы, неучи, не знаем, что такое концепт! - Сейчас
последнее слово было произнесено уже с Джомолунгмы сарказма. Извиняю,
вежливо ответил Максим. Хотя не знаете, оказывается, не все.
магнитофона, принимать участие отказалась, покатилось дальше и
закончилось на Пэдике, и тот, пользуясь дополнительною (сверх
вышеперечисленных) привилегией руководителя, а также, вероятно,
компенсируясь за поражение в разговоре с безупречным молодым
человеком, промучил собравшихся чуть не полчаса давно уже всем (кроме
разве Максима) известными наизусть стихами, ибо новых Пэдик не сочинял
лет эдак пятнадцать. Потом Пэдик объявил общее обсуждение: каждый о
каждом.
на девицын намек-отказ смолчавший, попросил слова: уже второй раз я
слышу по моему адресу двусмысленности... Да что вы! Да что ты! Да это
просто шутка!.. Да никто и не... - хором посыпалось со всех сторон,
словно в комнате сидели люди, знающие друг друга от младых ногтей и
имеющие все основания доверять друг другу абсолютно. Максим остановил
их хор, по-римски подняв руку. Я не собираюсь убеждать вас, что я не
стукач. Просто мне кажется, что, если бы даже я и работал на КГБ, если
даже я и работаю на КГБ, у вас все равно нету никаких оснований не
читать при мне своих стихов. Раз ваша поэзия кулуарна, подпольна, раз
вы боитесь выступить с нею перед кем угодно - она ничего не стоит. Не
избежать паралича в литературном круге, с вопросительной интонацией
процитировал себя тезка-философ, коль будем видеть стукача и в недруге
и в друге? Вы меня неправильно поняли, так же тихо и спокойно, как
прежде, возразил красивый Максим. Я говорил о прямо противоположном.
Иван Говно. Большую? поинтересовался кто-то. Какая ж она новая?
Маленькую, с предисловием Михалкова на конверте. Сергея Михалкова?
удивился Арсений. Чему вы удивляетесь? возразил Владимирский. Михалков
не так прост, как вам хотелось бы его видеть. Вот вам история: мне ее
рассказывал сам Окуджава. Лет пятнадцать назад Михалков позвал их всех
к себе: Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулину, ну и
самого Булата... И они пошли?! Разумеется, осадил Арсения Владимирский
и продолжил: позвал, усадил и стал читать стихи. Минут двадцать читал.
Потом говорит: это, говорит, ребята, все мое. Вы поняли? Так что,
говорит, завязывайте выделываться и принимайтесь за работу. Стихи,
между прочим, потрясающие.
написать не способен в принципе! Это один из мифов, которые они сами о
себе сочиняют и распускают. А мы тут как тут, рады стараться!
Действительно: раз уж человек Секретарь Правления, или Лауреат Премии,
или Член Правительства, или еще какой-нибудь там Член, - не может же
он быть круглым идиотом, бездарью или мерзавцем! - словно в безумном
калейдоскопе, промелькнули в мозгу Арсения, дробясь, умножаясь,
складываясь во всезаполняющие отвратительные узоры мутноцветные
осколки: бездарь и мерзавец Г. с его вонючими фильмами, засаленными
рублями и подкладываемой под Берия женою; самовлюбленный осел Ослов:
прочтя впервые его редакторские правки, Арсений едва чувств не
лишился, - он же дурак! крикнул Аркадию. Не злодей, а просто дурак! А
от него добрый десяток лет зависел весь советский кинематограф!
Главный театральный начальник Москвы Урыльников, раскатывающий по
улицам в бронированном ЗИЛе и заставляющий звезд часами, днями,
месяцами высиживать в приемной, - соученик Лики по заочному ГИТИСу,
где передувал контрольные и выклянчивал у преподавателей тройки по
мастерству, - промелькнули, поранили его, разбередили; мозг
закровоточил. А вот то-то и оно, что может! - И Юрка Червоненко тут же
вспомнился, друг детства, умница, который, женившись на дочке мэра
М-ска, мгновенно, в какой-то год, превратился в кретина: стал на
полном серьезе рассказывать легенды про интеллект, образованность,
работоспособность тестя - недоучки и алкоголика, про КГБ, без которого
всем нам просто зарез, про мясо, которого хоть завались, но которое
мудро запасают впрок на случай войны. Я бы даже больше сказал: не
может быть другим! Без таких качеств человеку просто не дослужиться в
наших условиях до Секретаря или до Члена!
кажется, обиделся лично. А вы возьмите, Арсений, себя. Почему Михалков
мерзавец? Потому что написал, а потом переписал гимн? Учора у Парижи
совейскую делехацыю устречали гим-ном! выразительно смерив Ивана
Говно, произнес с хохляцким акцентом поддатый Каргун. А у вас, не
Андреев Николай
Ильин Андрей
Володихин Дмитрий
Емилина Ника
Корнев Павел
Посняков Андрей