вот уже мадам Бек обходится с вами любезнее, чем с парижанкою Сен-Пьер; а
эта зазнайка, моя кузина, делает вас своей наперсницей!
и притом забавно. - В самом деле, кто я такая? Наверное, я прячусь под
маской. С виду я, увы, не похожа на героиню романа.
остаетесь странно хладнокровны. Если вы и впрямь никто, как я одно время
полагала, то вы довольно самонадеянная особа.
бросилась краска; не стоит, однако, горячиться: что мне за дело до того, как
глупая девчонка употребляет слова "никто" и "кто-то"! Поэтому я только
заметила, что меня встречают с простою учтивостью, и спросила, почему, по ее
мнению, от простой учтивости надо приходить в смятенье или восторг.
будучи джентльменом и ее поклонником, я стремилась от этого уклониться.
выразить одобренье вашему туалету и вообще наружности; я хотела вам
польстить.
улице в моем обществе? И если миссис Чамли, играя с моськой у окна, или
полковник де Амаль, ковыряя в зубах на балконе, ненароком нас заметят, вы не
станете очень уж краснеть за свою спутницу?
достоинство и даже лживым выдумкам ее сообщала честную безыскусственность и
была солью, главной скрепляющей чертою характера, который без нее бы просто
рассыпался.
точнее, выпятив нижнюю губу, избавила от работы язык; разумеется, взгляд,
которым я ее подарила, не выражал ни уважения, ни почтения.
широкую площадь и входили в тихий, милый парк, откуда рукой подать до улицы
Креси. - Со мной в жизни никто не обращался так высокомерно!
то мы расстанемся.
загадочная!
причуда - не более; сделайте милость, избавьте меня от них.
под руку; однако рука моя весьма негостеприимно прижалась к телу, отклоняя
непрошеное вторженье.
пожилой дамы, потом гувернантка, и вот - школьная учительница.
настойчиво повторяла она, с забавным упорством подозревая во мне инкогнито;
и она сжимала мне руку, получив ее, наконец, в полное свое распоряжение, и
ласкалась, и причитала, покуда я не остановилась с хохотом посреди парка. В
продолжение пути как только не обыгрывала она эту тему, утверждая с упрямой
наивностью (или подозрительностью), что она не в состоянии постичь, каким
образом может человек, не возвышенный происхождением или состоянием, без
поддержки, которую доставляют имя или связи, держаться спокойно и
независимо. Что до меня, то для душевного покоя мне вполне довольно, чтобы
меня знали там, где мне это важно; прочее меня мало заботит - родословие,
общественное положение и ловкие ухищренья наторевшего ума меня равно не
занимают: то постояльцы третьего разряда - им отвожу я только маленькую
гостиную да боковую спаленку; пусть столовая и зала пустуют, я никогда им их
не отворю, ибо им, по-моему, более пристало ютиться в тесноте. Знаю, что
свет держится другого мнения и, безусловно, прав, хотя думаю, что не так уж
не права и я.
все равно что потерять к себе уважение; и легко можно извинить их, если они
дорожат обществом, которое служит им защитой от унижений. Если кто
чувствует, что станет себя презирать, когда будет известно, что предки его
люди простые, а не благородные, бедные, а не богатые, работники, а не
капиталисты, - неужто же следует судить его строго за желание утаить роковые
сведения, - за то, что он вздрагивает, мучится, ежится перед угрозой
случайного разоблачения? Чем дольше мы живем, тем больше у нас опыта; тем
менее склонны мы судить ближнего и сомневаться в избитой мудрости:
защищается ли добродетель недотроги или безупречная честь человека светского
с помощью мелких оборонительных уловок - значит, в них есть нужда.
Бреттон, и, сопровождаемые ею и мосье де Бассомпьером, мы вскоре
присоединились к собранию и заняли удобные места поближе к трибуне. Перед
нами выстраивали учащихся Атенея; муниципалитет и бургомистр сидели на
почетных местах; юные принцы со своими наставниками располагались на
возвышении; в зале было полно знати и видных граждан.
произнесет "discours". Я смутно ожидала, что какой-нибудь ученый встанет и
скажет официальную речь в назидание атенейцам и в угоду принцам.
заполнилась; над ярко-красной кафедрой вдруг выросла голова, плечи, руки. Я
узнала эту голову: ее форма, посадка, цвет были хорошо знакомы и мне и мисс
Фэншо; узкая темная маковка, широкий бледный лоб, синий и горячий взор так
укоренились в сознании и влекли сразу так много забавных воспоминаний, что
одним нежданным появленьем своим вызывали смех. Я, признаюсь, не смогла
удержаться и расхохоталась до слез; но я наклонилась, и только носовой
платок да опущенная вуаль были свидетелями моего веселья.
удовольствия увидела, как он, свирепый и открытый, мрачный и прямой,
вспыльчивый и бесстрашный, царственно завладел трибуной, будто привычной
классной кафедрой. Я очень удивилась, что он здесь; у меня и в мыслях не
было его встретить, хотя я и знала, что он ведет в коллеже изящную
словесность. Я сразу поняла, что если уж на трибуне он, мы избавлены и от
казенных наставлений, и от льстивых заверений; но к тому, что нас ожидало, к
тому, что вдруг стремительно и мощно обрушилось на наши головы, - признаюсь,
я не была готова.
непринужденностью, почти с тою же резкой пылкой серьезностью, с какой он
обыкновенно витийствовал в трех классах на улице Фоссет. Он обращался не к
школярам, но к будущим гражданам и патриотам. Тогда еще не предвидели мы той
судьбы, что готовилась Европе, и мне было странно слышать слова мосье
Эманюеля. Кто б мог подумать, что на плоской жирной почве Лабаскура
произрастают политические взгляды и национальные чувства, с такой силой
убежденья преподносимые нам сейчас? Не стану разбирать смысл его суждений;
но все же позволю себе заметить, что в словах этого маленького господина
была не только страсть, но и истина; при всей горячности он был точен и
строг; он нападал на утопические воззрения; он с презрением отвергал нелепые
мечты, но когда он смотрел в лицо тиранству, - о, тогда стоило поглядеть,
какой свет источал его взор; а когда он говорил о несправедливости - голос
его уже не звучал неверно, но напоминал мне звук оркестровой трубы, звенящей
в сумерках парка.
но иные загорелись, когда он ярко обрисовал им будущую их деятельность,
указал их долг перед родиной и Европой. Когда он кончил, его наградили
долгими, громкими, звонкими рукоплесканьями; при всей свирепости он был
любимый их профессор.
узнал, приподнял шляпу, подал мне руку и произнес: "Qu'en dites-vous?"* -
вопрос характерный и даже в минуту его триумфа напоминавший мне о его
беспокойстве и несдержанности, об отсутствии необходимого, на мой взгляд,
самообладания, вовсе его не украшавшем. Ему не следовало тотчас добиваться
моего да и ничьего сужденья, но ему оно было важно, и, слишком простодушный,
он не мог этого скрыть, и, слишком порывистый, он не мог себя побороть. Что
ж! если я и осудила его нетерпение, мне все же нравилась его naivete**. Я бы
и похвалила его: в сердце моем было довольно похвал, но увы! Слов у меня не
нашлось. Да и у кого слова наготове в нужную минуту? Я выдавила несколько
неловких фраз, но искренне обрадовалась, когда другие, подходя и расточая
комплименты, возместили их избыточностью мою скудость.
тотчас просил его отобедать в обществе друзей (почти все они были и друзьями
мосье Эманюеля) на улице Креси. Обедать он отказался, ибо всегда отклонял
ласки богачей: весь состав его пронизывала стойкая независимость - не
вызывающая, но скорее приятная для того, кто сумел узнать его характер; он,
однако, обещал зайти вечером со своим приятелем мосье N, французским ученым.
может, первая и затмевала вторую красотою черт, зато вторая сияла обаянием
тонким и духовным; всех покорял ясный взор, тонкая манера обхожденья,
пленительная игра лица. Пурпурное платье Джиневры удачно оттеняло светлые
локоны и шло к розовому румянцу. Наряд Полины - строгий, безукоризненно
сшитый из простой белой ткани - радовал взор, сочетаясь с нежным цветом ее
лица, с ее скрытым одушевленьем, с нежной глубиною глаз и щедрой пышностью
волос, - более темных, чем у ее саксонской кузины, как темнее были у ней и
Буджолд Лоис
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Пехов Алексей