Чтение 79–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

интересует.

"Почему же только меня? - подумал Штрум. - Неужели других это не
интересует?"

Каримов задумался на мгновение и сказал:

- Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приносить
в комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-то
бесцветным составом, и они сразу умирали.

- Новорожденным? - переспросил Штрум.

- Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, где
разделывают трупы.

Штрум прошелся по комнате и сказал:

- Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужными
кажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гете, Бах? Убивают
новорожденных!

- Да, страшно, - проговорил Каримов.

Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение,
- рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрум
знал, что после победы уж не встретит свою мать.

Каримов собрался домой, Штруму было жалко расставаться с ним, и он
решил проводить его.

- Вы знаете, - вдруг сказал Штрум, - мы, советские ученые, счастливые
люди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, что
его открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея,
чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершая
свое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Он
все видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию.
Ужасно!

- Да-да, - сказал Каримов, - но ведь мыслящий человек не может себя
заставить не думать.

Они вышли на улицу, и Каримов сказал:

- Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведь
недавно пришли домой и снова вышли на улицу.

- Ничего, ничего, - ответил Штрум. - Я вас доведу только до угла.

Он поглядел на лицо своего спутника и сказал:

- Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая.

Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышит
того, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил:

- Ну что ж, давайте тут простимся.

Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова:

- Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А я
очень ценю наши встречи.

- Да, да, да, поверьте, и мне печально, - сказал Штрум.

Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули.

Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто был
поднят.

- Что ж это, - спросил он, - прекратились наши ассамблеи? Вы совершенно
исчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется.

- Да, жаль, конечно, - сказал Штрум. - Но немало глупостей там
наговорили мы с вами сгоряча.

Мадьяров проговорил:

- Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово.

Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глаза
стали еще темнее, еще тоскливей, он сказал:

- Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи.

Штрум спросил:

- Что же?

Мадьяров с одышкой проговорил:

- Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? А
вы с ним, кажется, часто встречаетесь.

- Никогда не поверю, чушь! - сказал Штрум.

- А вы не подумали, - все его друзья, все друзья его друзей уже десять
лет стерты в порошок, следа нет от всей его среды, он один остался да еще
процветает: доктор наук.

- Ну и что же? - спросил Штрум. - Я тоже доктор, и вы доктор наук.

- Да вот то самое. Подумайте об этой дивной судьбе. Я, чай, вы, сударь,
не маленький.

10

- Витя, мама только теперь пришла, - сказала Людмила Николаевна.

Александра Владимировна сидела за столом с платком на плечах, она
придвинула к себе чашку чаю и тут же отодвинула ее, сказала:

- Ну вот, я говорила с человеком, который видел перед самой войной
Митю.

Волнуясь и потому особенно спокойным, размеренным голосом она
рассказала, что к соседям ее сослуживицы, цеховой лаборантки, приехал на
несколько дней земляк. Сослуживица назвала случайно в его присутствии
фамилию Александры Владимировны, и приезжий спросил, нет ли у Александры
Владимировны родственника по имени Дмитрий.

Александра Владимировна пошла после работы к лаборантке на дом. И тут
выяснилось, что этот человек недавно освобожден из лагеря, он корректор,
отсидел семь лет за то, что допустил опечатку в газетной передовой, - в
фамилии товарища Сталина наборщики перепутали одну букву. Перед войной его
перевели за нарушение дисциплины из лагеря в Коми АССР в режимный лагерь
на Дальний Восток, в систему Озерных лагерей, и там его соседом по бараку
оказался Шапошников.

- С первого слова я поняла, что Митя. Он сказал: "Лежит на нарах и все
насвистывает - чижик" пыжик, где ты был..." Митя перед самым арестом
приходил ко мне и на все мои вопросы усмехался и насвистывал "чижика"...
Вечером этот человек должен на грузовой машине ехать в Лаишево, где живет
его семья. Митя, говорит, болел - цинга, и с сердцем было нехорошо.
Говорит, Митя не верил, что выйдет на свободу. Рассказывал ему обо мне, о
Сереже. Работал Митя при кухне, это считается прекрасная работа.

- Да, для этого надо было кончать два института, - сказал Штрум.

- Ведь нельзя поручиться, а вдруг это подосланный провокатор? - сказала
Людмила.

- Кому нужно провоцировать старуху?

- Зато Виктором в известном учреждении достаточно интересуются.

- Ну, Людмила, это же чепуха, - раздражаясь, сказал Виктор Павлович.

- А почему он на свободе, он объяснил? - спросила Надя.

- То, что он рассказывал, невероятно. Это огромный мир, мне кажется,
какое-то наваждение. Он словно человек из другой страны. У них свои
обычаи, своя история средних и новых веков, свои пословицы...

Я спросила, почему его освободили, - он удивился, как, вы не знаете,
меня актировали; я опять не поняла, оказывается - доходяги-умирающие, их
освобождают. У них какое-то деление внутри лагеря - работяги, придурки,
суки... Я спросила - что за приговор: десять лет без права переписки,
который получили тысячи людей в тридцать седьмом году? Он говорит, что не
встретил ни одного человека с таким приговором, а был в десятках лагерей.
Где же эти люди? Он говорит - не знаю, в лагерях их нет.

Лесоповал. Сверхсрочники, спецпереселенцы... Он на меня такую тоску
навалил. И вот Митя жил там и тоже говорил - доходяга, придурок, суки...
Он рассказывал о способе самоубийства - на колымском болоте перестают есть
и несколько дней подряд пьют воду, умирают в отеке, от водянки, называется
это у них - пил воду, стал пить воду, ну, конечно, при больном сердце.

Она видела напряженное и тоскливое лицо Штрума, нахмуренные брови
дочери.

Волнуясь, чувствуя, как горит голова и сохнет во рту, она продолжала
рассказывать:

- Он говорит, - страшнее лагеря дорога, эшелон, там всесильны
уголовники, они раздевают, отбирают продукты, проигрывают жизнь
политических в карты, проигравший убивает человека ножом, а жертва даже не
знает до последней минуты, что ее жизнь разыграли в карты... Еще ужасно,
оказывается, что в лагерях все командные места у уголовников - они
старосты в бараке, бригадиры на лесозаготовках, политические бесправны, им
говорят "ты", уголовники называли Митю фашистом... Нашего Митю убийцы и
воры называли фашистом.

Александра Владимировна громко, словно обращаясь к народу, сказала:

- Этого человека перевели из лагеря, где был Митя, в Сыктывкар. В
первый год войны приехал в ту группу лагерей, где остался Митя, человек из
центра по фамилии Кашкетин и организовал казнь десяти тысяч заключенных.

- О, Боже мой, - сказала Людмила Николаевна, - я хочу понять: знает ли
об этом ужасе Сталин?

- О, Боже мой, - сердито повторяя интонацию матери, сказала Надя, -
неужели не понимаешь? Их Сталин приказал убить.

- Надя, - крикнул Штрум, - прекрати!

Как это бывает с людьми, ощущающими, что кто-то со стороны понимает их
внутреннюю слабость, Штрум вдруг пришел в бешенство, закричал на Надю:

- Ты не забудь, - Сталин - Верховный Главнокомандующий армии, борющейся
с фашизмом, до последнего дня своей жизни твоя бабушка надеялась на
Сталина, все мы живем, дышим оттого, что есть Сталин и Красная Армия... Ты
научись раньше сама себе нос вытирать, а потом уж будешь опровергать
Сталина, преградившего дорогу фашизму в Сталинграде.

- Сталин сидит в Москве, а преграждал в Сталинграде ты знаешь кто, -
сказала Надя. - И тебя не поймешь, ты сам приходил от Соколова и говорил
то же, что и я...

Он почувствовал новый прилив злобы к Наде, казалось ему, такой сильный,
что хватит ее до конца жизни.