ладонь ей на руку.
довольно искренно сказал он. -- Но почему вообще надо непременно любить
соотечественников? Мне какой-нибудь Роберт Кох в сто раз дороже не только
Ленина и князя Львова, но и любого дивного русского мужичка, будь он там
хоть расплатонкаратаев!.. А вот одна мысль у Гоголя очень правильна, я
выписал. -- Он взял из ящика тетрадку и прочел: "Стонет весь умирающий
состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в
жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них поднимутся"... 396 И
тут не мог не соврать: вовсе он тогда не умирал, еще долго, слава Богу,
прожил, и не стонал никак его состав, а сказал он верно: именно, мы -- или,
вернее, вы -- сеяли семена страшилищ. Вот и радуйтесь!
но вина была не только наша. Другая сторона была виновата больше нас. Уж,
пожалуйста, ты не уподобляйся майору Ковалеву того же Гоголя. Как ты
помнишь, этот майор признавал, что в литературе можно ругать и поносить
только обер-офицеров, а штаб-офицеров никак нельзя. Не забывай и
штаб-офицеров, и не всЈ было так прекрасно в прошлом, -- сказал он вставая:
хотел закончить шутливо тягостный разговор. -- Ну, прощай, Аркаша.
отвратительная передержка! -- сказал в сердцах Ласточкин на пути в
гостиницу.
что его тогда не сделали директором института!
Анатольевич позвонил по телефону двоюродному брату. С облегченьем узнал от
горничной, что его нет дома. Ласточкин сказал, что они по дороге на вокзал
собирались заехать, очень жалеют и просят извинить.
митингах. В цирке Модерн глава либеральной партии спокойно и деловито, не
повышая голоса, доказывал необходимость присоединения к России проливов.
Многотысячная толпа солдат возмущенно орала и легко могла его поднять за это
на штыки. Дмитрий Анатольевич сокрушенно пожимал плечами. Татьяна Михайловна
восхищалась мужеством оратора.
Но Дарданеллы всегда нам были совершенно не нужны, а теперь говорить о них
это чистое безумие! 397
Михайловна.
это его никто не убивает! -- неожиданно добавил Ласточкин. Жена взглянула на
него с недоумением.
и речи об ее возвращении в большевицкую партию: как почти вся русская
интеллигенция, она крайне отрицательно относилась к делам Ленина. Еще три
года тому назад узнала, что он хочет поражения России. Это вызвало у нее
крайнее возмущенье. Теперь он вернулся в Россию через Германию, в
пломбированном вагоне. Говорили, что большевицкая партия получает деньги от
немцев на дезорганизацию русской армии. Ей было стыдно, что она когда-то
примыкала к большевикам.
причинам, что и Ласточкину. К тому же, в отличие от него, ей никто ничего не
предлагал. Она решила, что будет гораздо полезнее оставаться в кооперативном
движении. ВсЈ-же с некоторой завистью следила по газетам за шедшей в
Петербурге политической работой. Некоторых ее участников она знала лично,
они были лишь немного старше и, по ее мнению, не образованнее и не
даровитее, чем она. Между тем теперь они занимали разные видные посты; были
известны всей России, -- особенно если примыкали к
социалистам-революционерам. Имели большие шансы стать членами Учредительного
Собрания, в которое стремились решительно все.
скопила немало денег. Отдавала свои сбережения Дмитрию Анатольевичу --
больше потому, что ей была лень устроить себе счет в банке. Ласточкин
покупал для нее какие-то бумаги и часто говорил ей, что они очень
поднимаются в цене. Люда узнавала об этом изумленно: "Вот тебе раз!
Становлюсь 398 капиталисткой!" ВсЈ-же было приятно, что она теперь стала
независимой, может и без всякой работы безбедно прожить года два, может
после окончания войны поехать путешествовать заграницу, пожить в Италии, в
Испании.
ней четвертый год не брала, и складывались отпускные недели, на которые она
имела право. Ласточкины и год, и два тому назад убеждали ее съездить
куда-либо отдохнуть, но она перед войной прожила недели две в Крыму и там,
без знакомых, скучала. Когда в Москве становилось уж очень жарко,
отправлялась ненадолго на дачу в Новое Кунцево и оттуда каждый день
приезжала на службу; это отпуском не было. Однако, к лету 1917 года Люда
почувствовала настоящую усталость и решила на месяц или даже, если
понравится, на шесть недель, съездить в Кисловодск: на Кавказе никогда не
была.
Анатольевича, но зимой до революции отдыхали в Ялте и собирались опять туда
на Рождество.
сказала Татьяна Михайловна. Люда, со смешанными чувствами, подумала о
Джамбуле. Она с ним не переписывалась, вспоминала о нем мало и странно:
вспоминала о каком-то общем, собирательном, очень похожем на него человеке
(живой Джамбул уж очень менялся за три-четыре года их знакомства, встреч,
связи). Так, Сезанн писал свои "натюр-морты" с искусственных цветов: живые
слишком быстро, с каждым мигом, увядают. Люда и не знала, где теперь
находится Джамбул: "Верно, в Тифлисе или у своих родичей, где это?" --
подумала она: не помнила точно, как называется его земля: всЈ равно из
Кисловодска проеду по их знаменитой Военно-Грузинской дороге, а оттуда рукой
подать до Тифлиса, там, помнится, где-то и осетины, и ингуши, и другие
кавказские мусульмане... Но и незачем мне с ним встречаться, ничего вообще
больше в жизни не будет. Люда вздохнула. -- "А когда-то я думала, что
главный интерес моей жизни в мужчинах. И слишком много о себе всю жизнь
говорила... Теперь 399 исправлюсь, да мало радости в этих исправленьях!
Просто старею". Как у большинства людей, это было чуть не главным горем ее
жизни.
предпоследнем томе "Большой Энциклопедии" издательства "Просвещение",
которую ей ко дню рождения подарили Ласточкины. Это было надежнее, чем ящик
письменного стола. Ее библиотека уже состояла из трехсот томов; теперь она
не только покупала, но и читала книги, имела полные собрания сочинений
главных русских классиков. Выбрала именно предпоследний том словаря: "пусть
вор всЈ перебирает и вытряхивает!" Она никогда не знала, сколько именно
денег у нее там находится. За два дня до отъезда достала вечером толстую
книгу и сосчитала: было всего сто восемьдесят рублей ассигнациями; золото
данным давно исчезло, чем Люда была скорее довольна: бумажки гораздо
удобнее. "На сто восемьдесят далеко не уедешь. Надо взять у Мити не меньше
тысячи".
своей маленькой квартире) Дон Педро, теперь уже очень известный
петербургский журналист. Он опять находился проездом в Москве.
представить, что такое моя работа в это проклятое революционное время! --
сообщил Альфред Исаевич, впрочем, очень веселым голосом.
искренно. Она любила Альфреда Исаевича, с ним было весело, он знал всех, мог
ее познакомить с кем угодно.
решил.
-- пошутила Люда.
нехорошей болезнью, -- сказал Дон Педро недовольным тоном: он не любил
скабрезных шуток, особенно со стороны дам.
лечиться, слава Богу, не надо. Я впрочем тоже совершенно здоров. Сиротинин
сказал, что сердце у меня, как у юноши, но всЈ-таки надо пополоскать желудок
водицей... Так вы едете в Кисловодск, это очень приятно. Когда же? Вы хотите
лечиться?
меня уже на завтра место в спальном вагоне.
новое выраженье, или старое, забытое и вновь возродившееся, как выражение
"пара слов", или "извиняюсь", которые не очень сведущие люди считали
"одесскими". -- Но заказана ли у вас комната в Кисловодске? Нет?.. Тогда вы
ничего не достанете. Там всЈ битком набито! Я телеграфировал Ганешину, и ни
одной комнатки не нашлось даже для меня, хотя хозяин хорошо меня знает.