что всего этого не понимаю. Плывем хорошо. Течение быстрое, да беда -- негде
реке разгуляться: кривун за кривуном...
от жара губы. Больной дышит тяжело, нервно. Каждый вздох колет мне сердце:
боюсь, не последний ли?
мокрые. Нас нагоняет ураганный шум, словно какая-то комета несется низко над
землею. Это стая чирков спасается от смертельной опасности. Следом за ними,
несколько выше, со свистом режет пространство сапсан. Какая быстрота, какая
чертовская целеустремленность! Кажется, в этот момент он не видит ни опасных
скал на поворотах реки, ни вершин береговых елей, все в нем подчинено
хищному инстинкту...
жить! Насыщенный теплом воздух несет с собою ощущение вечности. С неба
падает орлиный крик. Он дробится, мешается с шумом реки, и кажется, будто из
недр мраморных скал доносится колокольный перезвон. Птица растаяла в синеве,
а эхо от ее крика еще долго будит тишину.
дня.
сигналь ею.
припадаю к больному.
на больного магически, медленно раскрываются его ресницы, и из глубоких
впадин смотрят невидящие глаза. Губы шевелятся, но не могут ничего сказать.
стон зверя, вырывается из его уст.
Салик выносит за кривун, и тут только приходит неожиданная разгадка --
где-то ниже воют собаки.
на берегу, наполовину залитый водою. На нем привязанные Бойка и Кучум. Не
знаю, кто больше рад -- мы или собаки? Они, видно, давно учуяли нас и
подняли вой, боясь, как бы мы не проплыли мимо.
отмели. Собаки в восторге, дыбятся, визжат, воют. Мы растроганно обнимаем
их. Но вот Бойка обнаруживает, что с нами нет того, чьи руки всегда ее
ласкали и кого она, вероятно, как-то по-своему ждала. Беспокойным взглядом
окидывает она пустое пространство вокруг нас, поднимает морду, пристально
смотрит на меня. В ее малюсеньких глазках что-то разумное, И кажется, она
упрямо ждет ответа.
начинает обнюхивать ноги Василия Николаевича. Затем запускает острую морду
под фуфайку, добирается до головы и тут вся оживает. Мы видим, как шевелится
голова больного, как открываются глаза и как он напряжением всех сил
поднимает правую руку, ловит ею Бойку и та припадает к нему.
вдруг хватает за руки, за ноги, хочется сесть на скошенный край плота,
закрыть глаза и ни о чем, совершенно ни о чем не думать.
уверенность. Мы переносим Василия Николаевича на берег. Укладываем на
теплую, отогретую солнцем гальку. У него жар. На нем мокрая одежда, надо бы
переодеть, да не во что.
влажной рубашкой глаза, щеки, шею.
сейчас вскипятим чай.
которому отказали в любимой игрушке. Мне становится грустно. Я не могу себе
представить, что это Василий, никогда не помнящий обиды. А что, если это
последняя его просьба?
дело. Переворачиваем плот. Развязываем веревки. Освобождаем из-под брезента
груз. Все мокрое. Вода проникла в потки, в спальные мешки, в рацию, погибла
фотопленка, аптечка. Растения в гербарных папках почернели. Хорошо, что
сегодня солнечный день.
кустах, под теплым ветерком, развешаны меховые спальные мешки. В ущелье
теплынь. Нет счастливее нас людей на планете!
кусок жирной корейки, копченую колбасу, литровую банку сливочного масла,
сгущенное молоко, овощные и мясные консервы, килограммов пять крупы. Это ли
не богатство! Вот когда мы оценили заботу о нас Василия Николаевича.
это он приберегал для торжественного окончания пути. Но если он встанет,
думаю, нам и без спирта будет весело. И еще одна находка: в мешке с мукою
нашлись две сумочки с солью и сахаром: и это он предусмотрел, зная, что
сквозь муку вода не скоро проникнет.
никогда так небрежно не держал в руках топор, да и походка не его -- вялая.
И я уже не могу избавиться от недоброго предчувствия.
беда? Кучум следит за мною, сторожит момент стащить что-нибудь съестное.
Раньше он занимался мелкой кражей из озорства, а теперь его толкает на это
голод.
тени. Природа вся -- в томительном ожидании. Даже река затаилась, молчит и
только на перекате поигрывает бликами вечернего света. Ничто не смеет
нарушить час великого перелома!
только для лодки, но никак не для плота. Я умолчал, не спросил, для чего ему
понадобились такие весла.
набежавшие морщины, силится что-то вспомнить. Я усаживаю его на чурку возле
огня. Открываю банку мясных консервов, ставлю на жар. Подогреваю лепешку.
Чай давно кипит.
уснул. У больного спал жар.
спать. Как это трудно после стольких утомительных дней!
чтобы переложить на бумагу случившееся. Запишу утром. Решаю почистить
карабин. Подсаживаюсь к костру. Сразу чувствую ласковое тепло, расслабляются
мышцы, глаза начинают слипаться, и приятная истома, какую я не испытывал за
всю жизнь, овладевает мною. Но спать нельзя! Вскакиваю. Иду к реке, плещу в
лицо холодной водой.
кустах. Тихо, как после взрыва. Возвращаюсь не торопясь на свет костра,
шагаю осторожно, мягко по скрипучей гальке. На цыпочках подкрадываюсь к
Василию Николаевичу. Наклоняюсь -- он спит, дышит часто, тяжело. Крепким
сном уставшего человека спит Трофим. Спят собаки. Уснул весь мир. Остался я
один в этой строгой ночи.
Принимаюсь за карабин. Разбираю затвор. Руки мякнут. Глаза слепнут. Мысли
безвольны, как никем не управляемая лодка на волнах.
Трофим невменяем, и я по отношению к нему начинен подозрительностью, ужасной
подозрительностью. Помощи, видимо, ниоткуда не дождаться. Надо плыть. Любой
ценой выиграть время, иначе больным уже не нужны будут ни врачи, ни
лекарства. Но как плыть с больными одному на плоту по бешеной Мае? Знаю, это
безумство, но нужно рискнуть. Иду на это сознательно. Утром отплываем.
Хорошо, если это не последние строки".
лоскуток серебра.
уговаривает того съесть тушонки. Вот и хорошо. Но я не могу освободиться от
подозрительности.
же кулички -- предрассветные звонари? Почему молчат лесные птицы, не
плещется на сливе таймень? Неужели и это утро не принесет нам облегчения!
Какой еще дани ждет от нас Мая?
делать с Трофимом -- доверить ему корму или нет? Это надо решить до
отплытия. Вот когда мне нужен был бы Василий!
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Березин Федор
Сертаков Виталий
Лукин Евгений