в садике какого-то дома; из этого садика был виден подъезд нашей школы.
Несколько раз я заходил во двор, чтобы посмотреть, не зажегся ли уже свет
в квартире Кораблева. Но они говорили в сумерках - Иван Павлыч говорил, а
Катя слушала и молчала.
так же вдруг вставал и начинал расхаживать по комнате Кораблев, сложив
руки на груди, не находя себе места. И Марья Васильевна сидела
выпрямившись, с неподвижным лицом и иногда поправляла узкой рукой
прическу: "Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда-то так называла". Уже
не бледная, а какая-то белая, она сидела перед нами и все курила, везде
был пепел - и у нее на коленях. Она была неподвижна, спокойна, только
иногда слабо потягивала широкую коралловую нитку на шее, точно эта нитка
ее душила. Они боялась правды, потому что не в силах была ее перенести. А
Катя не боится правды, и все будет хорошо, когда она узнает ее.
Кораблева. Потом Катя появилась рядом с ним, но скоро ушла, как будто
сказала только одну длинную фразу.
стало, наконец, неудобно, что я так долго сижу в этом садике и время от
времени хожу смотреть на окна.
торопилась домой, у нее было о чем подумать, прежде чем вернуться домой.
Она шла и думала, и я шел за ней, и это было так, как будто мы одни шли в
огромном городе, совершенно одни - Катя и я за ней, но она меня не видала.
Трамваи оглушительно звенели, подлетая к площади, ревели перед красным
огнем светофора машины, и мне казалось, что очень трудно думать, когда
вокруг такой дьявольский шум, - еще не то придумаешь, не то, что нужно! Не
то, что так нужно и мне, и ей, и капитану, если бы он был жив, Марье
Васильевне, если бы она была жива, - всем живым и мертвым.
и, должно быть, поэтому казался себе в зеркале немного бледным. Мне было
холодно, и на спине то появлялась, то проходила "гусиная кожа". Я снял
трубку. Долго не отвечали. Наконец ответили, и я узнал Катин голос.
вокруг головы, открыла мне и покраснела, когда я спросил:
девушка закрыла дверь перед моим носом и сказала насмешливо:
что тут уже не узнать ее было невозможно.
какие-то чемоданы и чуть было не обнялись с разбегу, но Кирен застенчиво
попятилась, и пришлось просто пожать ей руку.
называйте меня Кирен. Я теперь уже не такая дура.
ночевала у Кати, потому что на ней был Катин халат, от которого все время
отлетали пуговицы, пока мы укладывали вещи. Два открытых чемодана стояли в
передней, потом в столовой, и мы укладывали в эти чемоданы белье, книги,
какие-то приборы, - словом, все, что было Катино в этом доме. Она уезжает.
Куда? Я не спрашивал. Она уезжает. Все решено. Она уезжает.
Кораблевым и каждое слово, которое она сказала Николаю Антонычу, когда
вернулась домой. Николая Антоныча не было в городе, - кажется, он был
где-то в области, в Волоколамске, но все равно я знал каждое слово,
которое она сказала бы ему, если бы, вернувшись от Кораблева, она нашла
его дома.
распоряжалась, Но это было спокойствие потрясенного человека, и я
чувствовал, что сейчас не нужно говорить ни о чем. Я только крепко пожал
ее руки и поцеловал их, и она в ответ тихонько сжала мои пальцы.
меня, только кивнула и гордо прошла мимо. Потом вдруг вернулась и с
мстительным видом сунула в чемодан какую-то блузку.
нашу укладку, а потом сорвалась и как ни в чем не бывало, побежала на
кухню ругать домработницу за то, что та чего-то там мало купила.
вернувшись, - видишь заднюю часть хорошую - бери. "Да как же так, да я без
вас не знаю". А что тут знать? Нерешительная. Я таких терпеть не могу.
украдкой пить у буфета лавровишневые капли. Время от времени она забегала
куда-нибудь, где никого не было, и уговаривала себя не волноваться. Но
недолго действовали на нее эти самоуговоры - и снова нужно было бежать к
буфету и украдкой пить лавровишневые капли...
было мало вещей, хотя она уезжала из дому, в котором провела почти всю
свою жизнь. Все здесь принадлежало Николаю Антонычу. Но зато из своих
вещей она ничего не оставила, - она не хотела, чтобы хоть одна
какая-нибудь забытая мелочь могла ей напомнить о том, что она жила в этом
доме.
со своими первыми рисунками, которые хранились у Марьи Васильевны, с
"Еленой Робинзон" и "Столетием открытий", которое я брал у нее в третьем
классе.
до них, она позвала меня к себе и прикрыла дверь.
дрожащим голосом. - Это папины, я всегда очень берегла их. Но теперь мне
хочется подарить их тебе. Здесь Нансен, потом разные лоции и его
собственная.
портрет капитана - прекрасный портрет моряка с широким лбом, сжатыми
челюстями и светлыми живыми глазами.
столовую и бережно упаковал его в тюк с подушками и одеялом.
Катя увозила с собой. Если бы она могла, она увезла бы самую память о
капитане из этого подлого дома.
так поразил меня, - тайком от Кати я сунул и его в чемодан. Во всяком
случае, он принадлежал капитану.
уложив вещи и взяв в руки пальто, мы прощались с Ниной Капитоновной в
передней. Она оставалась, но ненадолго - пока Катя не переедет в комнату,
которую ей предлагал институт.
Катю.
захохотала. Катя сердито сказала ей: "Кирка, дура!" А я шел за ними, и мне
казалось, что я вижу, как Николай Антоныч поднимается по этой лестнице,
звонит и молча слушает, что говорит ему старушка. Дрожащей рукой он
проводит по лысой голове и идет в свой кабинет, механически переставляя
ноги, как будто боится упасть. Один в пустом доме.
вроде Собачьей Площадки, на которой когда-то жил Петька. Но вот Катя
переехала на Сивцев-Вражек - и с тех пор он удивительно переменился. Он
стал именно тем переулком, в котором жила Катя и который поэтому был
ничуть не похож на все другие московские переулки. И самое название,
Акунин Борис
Дальский Алекс
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Белов Вольф
Плотников Александр