врачи не дают никакой надежды, и во всем виновата она и ее прошлое.
Молодые люди пытались ее утешить и говорили о том, что возможен еще
благополучный исход. Однако майорша только всхлипывала и опять принялась их
благодарить за все, за все, за гортензии и за то, что они своим посещением
хоть немного развлекли и порадовали бедную девочку. Ведь она лежит,
бедняжка, совсем одна и мучается, а другие ее сверстницы веселятся и
радуются жизни, танцуют с красивыми молодыми людьми, ведь, несмотря на
болезнь, танцевать-то все-таки хочется. Они принесли с собой хоть немного
солнышка, боже мой, наверное уж напоследок... Эти гортензии были для нее
точно успех на балу, а возможность поболтать с такими двумя видными
кавалерами - вроде невинного маленького флирта, она, мать, сразу это
заметила.
Однако последнее замечание матери задело Ганса Касторпа, тем более что
майорша произнесла "флирт" неправильно, то есть не на английский лад, а на
немецкий, и это его очень раздражило. Кроме того, никакой он не "видный
кавалер", а навестил маленькую Лейлу из чувства протеста против царящего
здесь эгоизма и из соображений духовно-медицинского характера. Словом, ему
не очень понравился оборот, который дело приняло в конце их визита,
поскольку майорша подошла к этому не так, как следовало, но все же он был
оживлен и доволен тем, что выполнил свое намерение. Два впечатления его
поразили и остались в его душе и в памяти: аромат земли в цветочном магазине
и прикосновение влажных ручек Лейлы. И так как начало было уже положено, он
сговорился с сестрой Альфредой на тот же день о посещении еще одного ее
больного - а именно Фрица Ротбейна, который неимоверно скучал в обществе
своей сиделки, хотя, если все признаки не обманывали, ему осталось жить
очень недолго.
Сколько добрейший Иоахим ни отговаривался, ему тоже пришлось пойти.
Напор Ганса Касторпа и его сердобольная предприимчивость были сильнее, чем
неохота кузена Иоахим только молчал и опускал глаза, это был единственный
способ выразить свой протест, иначе его обвинили бы в недостатке
христианских чувств. Ганс Касторп отлично это видел и умело использовал.
Понимал он, и почему двоюродный брат противится его планам как военный. Ну и
что же, если такие начинания вливали в него бодрость, давали счастье,
приносили пользу? Надо было просто перешагнуть через это молчаливое
сопротивление. Он обсудил с ним, можно ли и молодому Фрицу Ротбейну прислать
или принести цветы, хотя бедный "морибундус" мужчина. Уж очень Гансу
Касторпу хотелось это сделать: ведь цветы в этих случаях так подходят опыт
с лиловой изящной гортензией чрезвычайно ему понравился поэтому он решил,
что пол пациента роли не играет, раз больной в предсмертном состоянии, и для
подношения цветов здесь тоже не нужно никакого празднества, разве с
умирающими не надо обходиться так, словно каждый день - их день рождения?
Итак, кузены снова посетили цветочный магазин, где пахло теплом, землей и
цветами, и прибыли к господину Ротбейну с букетом, состоявшим из только что
опрыснутых водою роз, гвоздик и левкоев, следом за Альфредой, возвестившей о
приходе молодых людей.
Тяжелобольной, которому едва можно было дать двадцать лет, уже
лысоватый, уже седеющий, с восковым измученным лицом, большерукий,
большеносый, ушастый, был тронут чуть не до слез и горячо благодарил за
участие и развлечение - он от слабости и в самом деле всплакнул, когда
здоровался с кузенами и увидел букет, но почти тут же заговорил, хотя почти
беззвучно, о европейской цветочной торговле и ее все растущем размахе, о
гигантском экспорте садоводств в Ницце и Каннах, о вагонах, груженных
цветами, и почтовых посылках, которые ежедневно идут во все концы света, об
оптовой торговле Парижа и Берлина и о снабжении цветами России. Ведь он был
коммерсантом, и, пока был жив, его интересы не шли дальше этой сферы. Отец,
имевший в Кобурге фабрику кукол, отправил сына для дальнейшего образования в
Англию, - так рассказывал больной шепотом, - там-то он и заболел. Его
лихорадочное состояние приняли за тиф и стали лечить соответствующим
образом, то есть посадили на строжайшую диету, потому-то он так и ослабел.
Здесь наверху ему разрешили есть, и он начал есть в поте лица своего
старался он, сидя в постели, питаться как можно лучше. Но оказалось, что
поздно, его кишечник, увы, тоже поражен болезнью, и напрасно ему посылают из
дому копченые языки и шпик, он их уже не переносит. А теперь Беренс
телеграммой вызвал из Кобурга его отца, и тот едет сюда дело в том, что
врачи решили применить крайние меры, они намерены испробовать резекцию
ребер, хотя он слабеет с каждым днем и шансов на успех становится все
меньше. Ротбейн рассказывал обо всем этом шепотом, но весьма обстоятельно и
к вопросу об операции подходил с чисто деловой точки зрения - видно было,
что, пока он жив, он иначе и не будет ни к чему относиться. Самое дорогое
при этой операции, шептал он, это анестезия спинного мозга, все обойдется в
тысячу франков, ведь вопрос идет о целой грудной клетке - от шести до восьми
ребер так спрашивается - стоит ли игра свеч. Беренс уговаривает его, ясно,
что это в интересах врача, но едва ли в интересах самого Ротбейна, и, может
быть, разумнее спокойно умереть, сохранив в целости все свои ребра.
Трудно было что-либо ему посоветовать. Кузены высказали мнение, что
надо принять в расчет и то, какой гофрат искуснейший хирург. Сошлись на том,
чтобы отложить этот вопрос до приезда старика Ротбейна, - его ждут со дня на
день, пусть он и решит. При прощании Фриц опять всплакнул слезы странно не
вязались с сухой деловитостью его мыслей и суждений и были только
результатом слабости. Он просил молодых людей еще раз навестить его, и они
охотно обещали, но повидать его уже не пришлось, ибо в тот же вечер прибыл
фабрикант кукол, на другое утро была сделана операция, и после нее Фриц уже
не мог принимать гостей. А через два дня, когда Ганс Касторп и Иоахим
случайно проходили мимо комнаты Ротбейна, они увидели, что в ней
производится уборка. Сестра Альфреда успела покинуть санаторий "Берггоф", ее
срочно вызвали в другое лечебное заведение, к другому "морибундусу" и она,
закинув за ухо шнурок пенсне и со вздохом подхватив свой чемоданчик,
перекочевала туда, ибо это было единственное, что ей могла предложить жизнь.
Опустевшая, освободившаяся комната, с нагроможденными друг на друга
столами и стульями, с распахнутыми настежь двойными дверями и в которой, как
ты замечаешь, направляясь в столовую или на прогулку, производится уборка, -
зрелище красноречивое, но столь привычное, что оно уже почти ничего не
говорит идущему мимо, особенно если ты сам въехал в такую же
"освободившуюся" и прибранную комнату и к ней привык. Иной раз знаешь, кто
именно жил в этой комнате, и тогда невольно задумываешься так было и в этот
раз и неделю спустя, когда Ганс Касторп увидел, что комната маленькой
Гернгросс пуста и в ней производится уборка. Его разум сначала отказался
понять смысл царившей там хлопотливой деятельности. Он остановился перед
дверью, растерянный, пораженный, и вдруг увидел проходившего по коридору
гофрата.
- А вот я стою и смотрю, как убирают, - сказал Ганс Касторп. -
Здравствуйте, господин гофрат, значит, маленькая Лейла...
- Н-да, - ответил Беренс и пожал плечами. После паузы, когда рассеялось
впечатление, вызванное этим жестом, он добавил: - А вы успели, так сказать,
под занавес, еще скоренько поухаживать за ней по всем правилам? Мне
нравится, что вы, относительно крепкий молодой человек, немножко
сочувствуете моим бедным легочным свистунчикам в клетках. Благородная черта,
нет, нет, не спорьте, будем справедливы, это действительно благородная черта
в вашем характере. Можно вас время от времени знакомить с тем или другим? У
меня ведь тут еще немало сидит чижиков, - если это вас интересует. Вот хотя
бы сейчас - хочу заглянуть к своей "передутой". Пойдем? Я просто представлю
вас, как сочувствующего товарища по несчастью.
Молодой человек ответил, что гофрат точно прочел его мысли и предложил
именно то, о чем Ганс Касторп хотел сам попросить. Он с благодарностью
воспользуется разрешением и присоединится к нему. Но кто же такая эта
"передутая", и в каком смысле понимать подобное прозвище?
- Буквально, - ответил гофрат. - В прямом смысле слова, без всяких
метафор. Да она сама вам расскажет. - Сделав несколько шагов, они оказались
перед ее комнатой. Гофрат вошел через двойную дверь, сказав, чтобы его
спутник подождал. При появлении Беренса в комнате раздался сдавленный, но
звонкий и веселый смех и чья-то речь, которая тут же оборвалась, так как
дверь захлопнулась. Смехом же был встречен и сочувствующий гость, когда
через несколько минут, позванный Беренсом, вошел в комнату, и тот представил
его белокурой даме, с любопытством смотревшей на него голубыми глазами
опираясь на подложенные под спину подушки, она полусидела в постели, каждую
минуту беспокойно смеясь рассыпающимся, очень высоким серебристым смехом, и
при этом задыхалась, словно удушье возбуждало ее, как щекотка. Впрочем, она
смеялась, вероятно, и той витиеватой галантности, с какой гофрат ей
представил гостя, а когда врач уходил, крикнула вслед - прощайте, спасибо,
до свидания, помахала рукой, шумно вздохнула, рассыпала серебро своего смеха
и прижала руки к вздымавшейся под батистовой сорочкой груди, продолжая все
время судорожно перебирать ногами. Ее звали фрау Циммерман.
Ганс Касторп знал ее в лицо. Она перед тем некоторое время сидела за
столом фрау Заломон и прожорливого подростка и постоянно смеялась. Потом
исчезла, но молодой человек тогда не обратил на это внимания. Может быть,
уехала, решил он, заметив ее исчезновение. И вот она здесь, и ее почему-то
прозвали "передутая". Он ждал объяснения этого прозвища.
- Ха-ха-ха, - сыпала она, точно ее щекотали, и грудь ее бурно
вздымалась. - Ужасно смешной этот Беренс, невероятно смешной и занятный
человек, сума сойти можно, умереть со смеху! Садитесь же, господин Кастен,
господин Карстен, или как там ваша фамилия, у вас она такая смешная, ха-ха,
хи-хи, извините меня, пожалуйста! Садитесь вон на тот стул в ногах постели,
но разрешите мне шевелить ногами, я никак не могу... ха-а, - задыхалась она,
открыв рот и снова рассыпаясь смехом, - никак не могу перестать...
Она была довольно хорошенькая: резковатые, но правильные и приятные
черты, чуть насмешливый двойной подбородок, хотя губы с синеватым оттенком,
так же как и кончик носа, бесспорно свидетельствовали о затрудненности
дыхания. Ее руки, приятно худые и красиво выступавшие из кружевных обшлагов
ночной сорочки, также ни минуты не оставались в покое. Шея у нее была
девичья, с глубокими впадинами под хрупкими ключицами, грудь, все время