Чтение 79–й страницы книги ~Доктор Живаго~

Я боюсь, что тут мы будем больше на виду, чем в Москве,
откуда бежали в поисках незаметности.

Конечно, делать теперь нечего. Снявши голову, по волосам не
плачут. Но лучше не выказываться, скрадываться, держаться
скромнее. Вообще у меня недобрые предчувствия. Давай будить
наших, уложим вещи, стянем ремнями и приготовимся к высадке.

7

Антонина Александровна стояла на перроне в Торфяной, в
несчетный раз пересчитывая людей и вещи, чтобы убедиться, что
в вагоне ничего не забыли. Она чувствовала утоптанный песок
платформы под ногами, а между тем страх, как бы не проехать
остановки, не покинул ее, и стук идущего поезда продолжал
шуметь в ее ушах, хотя глазами она убеждалась, что он стоит
перед нею у перрона без движения. Это мешало ей что-либо
видеть, слышать и соображать.

Дальние попутчики прощались с нею сверху, с высоты
теплушки. Она их не замечала. Она не заметила, как ушел поезд,
и обнаружила его исчезновение только после того, как обратила
внимание на открывшиеся по его отбытии вторые пути с зеленым
полем и синим небом по ту сторону.

Здание станции было каменное. У входа в него стояли по
обеим сторонам две скамейки. Московские путники из Сивцева
были единственными пассажирами, высадившимися в Торфяной. Они
положили вещи и сели на одну из скамеек.

Приезжих поражала тишина на станции, безлюдие, опрятность.

Им казалось непривычным, что кругом не толпятся, не
ругаются. Жизнь по-захолустному отставала тут от истории,
запаздывала. Ей предстояло еще достигнуть столичного одичания.

Станция пряталась в березовой роще. В поезде стало темно,
когда он к ней подходил. По рукам и лицам, по чистому,
сыровато-желтому песочку платформы, по земле и крышам сновали
движущиеся тени, отбрасываемые ее едва колышащимися вершинами.
Птичий свист в роще соответствовал ее свежести. Неприкрыто
чистые, как неведение, полные звуки раздавались на весь лес и
пронизывали его. Рощу прорезали две дороги, железная и
проселочная, и она одинаково завешивала обе своими
разлетающимися, книзу клонящимися ветвями, как концами
широких, до полу ниспадающих рукавов.

Вдруг у Антонины Александровны открылись глаза и уши. До ее
сознания дошло все сразу. Звонкость птиц, чистота лесного
уединения, безмятежность разлитого кругом покоя. У нее в уме
была составлена фраза: "Мне не верилось, что мы доедем
невредимыми. Он мог, понимаешь ли, твой Стрельников,
свеликодушничать перед тобой и отпустить тебя, а сюда дать
телеграфное распоряжение, чтобы всех нас задержали при
высадке. Не верю я, милый мой, в их благородство. Все только
показное". Вместо этих заготовленных слов она сказала другое.
-- Какая прелесть! -- вырвалось у нее при виде окружающего
очарования. Больше она не могла ничего выговорить. Ее стали
душить слезы. Она громко расплакалась.

Заслышав ее всхлипывания, из здания вышел старичок
начальник станции. Он мелкими шажками просеменил к скамейке,
вежливо приложил руку к козырьку красноверхой форменной
фуражки и спросил:

-- Может быть, успокаивающих капель барышне? Из вокзальной
аптечки.

-- Пустяки. Спасибо. Обойдется.

-- Путевые заботы, тревоги. Вещь известная,
распространенная. Притом жара африканская, редкая в наших
широтах. И вдобавок события в Юрятине.

-- Мимоездом пожар из вагона наблюдали.

-- Стало быть сами из России будете, если не ошибаюсь.

-- Из Белокаменной.

-- Московские? Тогда нечего удивляться, что нервы не в
порядке у сударыни. Говорят, камня на камне не осталось?

-- Преувеличивают. Но, правда, всего навидались. Вот это
дочь моя, это зять. Вот малыш их. А это нянюшка наша молодая,
Нюша.

-- Здравствуйте. Здравствуйте. Очень приятно. Отчасти
предуведомлен. Самдевятов Анфим Ефимович с разъезда Сакмы по
дорожному телефону навертел. Доктор Живаго с семьей из Москвы,
прошу, говорит, окажите всемерное содействие. Этот самый
доктор, стало быть, вы и будете?

-- Нет, доктор Живаго это он вот, мой зять, а я по другой
части, по сельскому хозяйству, профессор агроном Громеко.

-- Виноват, обознался. Извините. Очень рад познакомиться.

-- Значит, судя по вашим словам, вы знаете Самдевятова?

-- Как не знать его, волшебника. Надежа наша и кормилец.
Без него давно бы мы тут ноги протянули. Да, говорит, окажи
всемерное содействие. Слушаюсь, говорю. Пообещал. Так что
лошадку, если потребуется, или иным чем поспособствовать. Вы
куда намерены?

-- Нам в Варыкино. Это как, далеко отсюда?

-- В Варыкино? То-то я никак ума не приложу, кого ваша дочь
напоминает так. А вам в Варыкино! Тогда все объясняется. Ведь
мы с Иваном Эрнестовичем дорогу эту вместе строили. Сейчас
похлопочу, снарядим. Человека кликну, раздобудем подводу.
Донат! Донат! Вещи снеси вот, пока суд да дело, в пассажирский
зал, в ожидальную. Да как бы насчет лошади? Сбегай, брат, в
чайную, спроси, нельзя ли? Словно бы утром Вакх тут маячил.
Спроси, может не уехал? Скажи, в Варыкино свезти четверых,
поклажи все равно что никакой. Новоприезжие. Живо. А вам
отеческий совет, сударыня. Я намеренно не спрашиваю вас о
степени вашего родства с Иваном Эрнестовичем, но поосторожнее
на этот счет. Не со всеми нараспашку. Времена какие, сами
подумайте.

При имени Вакх приезжие изумленно переглянулись. Они еще
помнили рассказы покойной Анны Ивановны о сказочном кузнеце,
выковавшем себе неразрушающиеся внутренности из железа, и
прочие местные россказни и небылицы.

8

Их вез на белой ожеребившейся кобыле лопоухий, лохматый,
белый, как лунь, старик. Все на нем было белое по разным
причинам. Новые его лапти не успели потемнеть от носки, а
порты и рубаха вылиняли и побелели от времени.

За белою кобылой, вскидывая хрящеватые, неокостеневшие
ноги, бежал вороной, черный, как ночь, жеребенок с курчавой
головкой, похожий на резную кустарную игрушку.

Сидя по краям подскакивавшей на колдобинах телеги, путники
держались за грядки, чтобы не свалиться. Мир был на душе у
них. Их мечта сбывалась, они приближались к цели путешествия.
Со щедрой широтой и роскошью медлили, задерживались
предвечерние часы чудесного, ясного дня.

Дорога шла то лесом, то открытыми полями. В лесу толчки от
коряг сбивали едущих в кучу, они горбились, хмурились, тесно
прижимались друг к другу. На открытых местах, где само
пространство от полноты души как бы снимало шапку, путники
разгибали спины, располагались просторнее, встряхивали
головами.

Места были гористые. У гор, как всегда, был свой облик,
своя физиономия. Они могучими, высокомерными тенями темнели
вдали, молчаливо рассматривая едущих. Отрадно розовый свет
следовал по полю за путешественниками, успокаивая, обнадеживая
их.

Все нравилось им, все их удивляло, и больше всего
неумолчная болтовня их старого чудаковатого возницы, в которой
следы исчезнувших древнерусских форм, татарские наслоения и
областные особенности перемешивались с невразумительностями
его собственного изобретения.

Когда жеребенок отставал, кобыла останавливалась и
поджидала его. Он плавно нагонял ее волнообразными, плещущими
скачками. Неумелым шагом длинных, сближенных ног он подходил
сбоку к телеге и, просунув крошечную головку на длинной шее за
оглоблю, сосал матку.

-- Я все-таки не понимаю, -- стуча зубами от тряски, с
расстановкою, чтобы при непредвиденном толчке не откусить себе
кончик языка, кричала мужу Антонина Александровна. -- Возможно
ли, чтобы это был тот самый Вакх, о котором рассказывала мама.
Ну, помнишь, белиберда всякая. Кузнец, кишки в драке отбили,
он смастерил себе новые. Одним словом, кузнец Вакх Железное
брюхо. Я понимаю, что все это сказки. Но неужели это сказка о
нем? Неужели этот тот самый?

-- Конечно, нет. Во-первых, ты сама говоришь, что это
сказка, фольклор. Во-вторых, и фольклору-то в мамины годы, как
она говорила, было уже лет за сто. Но к чему так громко?
Старик услышит, обидится.