разумеется, все мы знали, что шею Адольфу скрутят, но личные шансы каждого
из нас дожить до победы были более чем сомнительны. Тебя, однако, это не
останавливало...
Или пассивное предательство - так точнее, но смысл от этого не меняется. И
потом, что толку вспоминать! В сорок четвертом году, старина, жизнь казалась
нам куда проще. Все ее проблемы были сведены в одну: как раздолбать бошей.
Остальное, мы тогда считали, устроится само собой... Слетит на землю фея
Победы, взмахнет волшебной палочкой - и мир окрасится в цвета летнего
утра... Будем откровенны - этого не случилось. Когда мы с тобой на наших
"шерманах" проезжали через немецкие городишки, где из каждого окна болталась
белая тряпка, - мог ты себе представить, что через десять лет по этим же
улицам пойдут танки бундесвера? Или что американцы будут вооружать новую
люфтваффе своими сверхзвуковыми "стратофайтерами"? Жаль, я не захватил с
собой, - у меня дома лежит последний номер "Коллирс", как раз вот на эту
тему. Там большой очерк про одного сукиного сына... Этакий, понимаешь,
трогательный пример дружбы и взаимопонимания между вчерашними противниками!
Во время войны при одном из дневных налетов на Германию погиб некий капитан
Хартфилд из Восьмой воздушной армии США, командир "летающей крепости". Было
это в сорок третьем году. А сегодня, в пятьдесят шестом, сын этого капитана,
молодой и талантливый инженер-авиастроитель - он, кстати, работает как раз в
фирме, выпускающей "стратофайтеры", - этот самый подонок Хартфилд-младший
отправляется в Федеративную Республику, чтобы с другими американскими
специалистами помочь немцам освоить производство перехватчика. Какова
ситуация, а? Могли мы представить себе что-нибудь подобное еще несколько лет
назад? А мог Дино предположить, что в Италии появятся неофашисты? Ну, и так
далее. Не стоит продолжать - перечень получился бы слишком длинный. Так что
не удивляйся, старина, если у меня поубавилось оптимизма... Ну, выпьем.
Салют...
как-то иссякать. Полунин заметил, что Филипп уже второй раз украдкой
поглядел на часы.
должен непременно быть в Тулузе...
вместе? Оттуда я бы тебя свозил в Каркассону - не пожалеешь, даю слово,
второго такого города нет. Там цитадель тринадцатого века, сто лет назад ее
восстановил Виоле ле Дюк - был такой специалист по средневековой
архитектуре, тот самый, что реставрировал в Париже Нотр-Дам. В самом деле,
съездим? А завтра к вечеру вернешься на свое корыто.
вдруг что случится?
приезжал по своим рекламным делам...
потрясающей анатомии: грудь, ноги - прямо на обложку. Знакомься, говорит,
моя новая секретарша. Ну, мы посидели, выпили, по-французски она не умеет
связать двух слов, потом выясняется: была манекенщицей, а до этого год
околачивалась в Чинечитта - это у них там свой маленький Голливуд... Словом,
Дино есть Дино. Ты ему напиши, хорошо?
Подвезти тебя в порт?
пошатал переднее колесо, надев перчатки. Потом снова снял их и бросил на
сиденье.
дружище. Сколько это лет мы с тобой... двенадцать? Да, прямо не верится.
Астрид от меня привет, и - прощай.
"прощай", это слово не из нашего лексикона, "до свидания" - дело другое.
Уверен, мы еще увидимся, вот нагрянем к тебе в гости все втроем... Ты,
кстати, немедленно напиши, как только устроишься в Ленинграде, - адрес,
телефон, слышишь?
возьму и аккредитуюсь у вас корреспондентом, а, черт побери? Почем знать!
будет - русский наверняка легче арабского...
окошко рукой. Полунин прошелся по площади, осмотрел памятник жирондистам -
колонну, увенчанную статуей Свободы, - памятники Монтеню и Монтескье. Потом
просто бродил по улицам красивого чужого города, охваченный каким-то
странным чувством душевной усталости. Прощальная встреча с другом оказалась
неожиданно грустной - дело было не в этом разговоре... Проблема отцов и
детей самого Полунина не волновала, не особенно тронули его и рассуждения
Филиппа о перспективах цивилизации, - во всяком случае, новизной они не
отличались. Разочарование в послевоенном мире стало, как видно, уделом
многих западных интеллектуалов, в том числе и тех, кто во время войны не
проявлял ни растерянности, ни малодушия. Пока шла открытая вооруженная
борьба - они держались как надо; зато потом не выдержали, стали сдавать. Сын
Томаса Манна, говорят, покончил с собой именно из-за такого "разочарования".
Тоже своего рода болезнь века...
непривычном облике. Пожалуй, лучше и в самом деле не встречаться со старыми
друзьями после того, как пути уже разошлись. Всегда остается чувство потери.
И грусть. Не прошло и полугода с того вечера в Конкордии, а Филипп стал
каким-то... не то чтобы отчужденным, нет, а просто уже другим, непохожим на
прежнего. Раньше - когда они рвали мосты в Нормандии, когда под Кольмаром
ходили в танковые атаки под ураганным огнем восьмидесятивосьмимиллиметровок,
и даже вот недавно, когда охотились за Дитмаром, - тогда все было иначе.
Война вообще всех уравнивает, перед лицом смерти любые различия между людьми
теряют смысл, кроме двух главных - между своим и врагом и между мужчиной и
трусом; а там, в Парагвае и Аргентине, их уравнивало общее для всех троих
положение иностранцев, занимающихся в чужой стране противозаконным и тоже в
известной степени небезопасным делом...
обычной, мирной обстановке повседневности, внешне, казалось бы, ничем не
изменившегося, - но уже пролегла между ними какая-то невидимая грань, четко
отделяющая бездомного бродягу от человека, который живет у себя в стране,
занят своей работой, своими планами на будущее. Возможно, у него
действительно мало свободного времени - Полунин мог представить себе работу
журналиста с ее вечной спешкой, погоней за материалом, - но все-таки, не
выкроить хотя бы дня...
говорили на одном языке, вроде бы понимая друг друга, и при этом каждый
оставался на своем, обособленном уровне мироощущения, и уровни эти не
соприкоснулись. Еще одна грань - "барьер взаимонепонимания", мысль о котором
впервые посетила его после той встречи с Филиппом в Асунсьоне, когда они
говорили о патриотизме. Еще тогда он подумал, что дружба с иностранцем, даже
вот такая, как у них, многократно проверенная и испытанная, - даже она рано
или поздно может дать трещинку при ударе об этот труднопреодолимый барьер.
Сейчас, к сожалению, это только лишний раз подтвердилось.
психологии не обижаются. И все же разговор с Филиппом определенно его
расстроил, оставив на душе какой-то горький осадок. Как ни странно, мысли то
и дело возвращались к спору о "проблеме отцов и детей". Странно - потому
что, казалось бы, какое ему-то дело до этого вопроса? Спор ведь был, если
разобраться, пустым: речь шла лишь о мотивировках позиции Филиппа, которые
Полунину показались надуманными. Сама же позиция... да многим ли отличается
его собственная? Не случайно ведь с Дуняшей никогда не заходил у них
разговор о ребенке - они словно придерживались на этот счет какого-то
молчаливого соглашения. В чем же тогда разница? В том, что у Филиппа это
обдумано и подкреплено аргументацией, а он просто не задумывался?
них сейчас ребенок - не случилось бы того, что случилось. Эта простая мысль
до сих пор не приходила Полунину в голову. Все было бы по-другому. Были бы,
правда, дополнительные трудности - уже одно то, что ребенка, родившегося в
Аргентине, родители не имеют права вывезти в социалистическую страну, пока
ему не исполнится восемнадцать. Но обойти можно любой запрет: уезжает семья,
скажем во Францию, а визу в Советский Союз оформляет уже там. Хлопотно, но
вполне осуществимо. Нет, они об этом просто не думали - ни Дуняша, ни он
сам. У Филиппа хоть есть определенная точка зрения, а у него?
непричастности к окружающему, неукорененности. А бродяги об отцовстве не
помышляют. До известного возраста, вероятно. Потом-то начинаются сожаления,
но до этого рубежа он еще, слава богу, не дошел. Действительно, чего было
спорить...
не задал. Может быть, потому, что давно уже видит в нем именно бродягу,
этакое перекати-поле. Не случайно он сегодня дважды назвал его пиратом, - в
шутку, конечно, и без задней мысли, но как часто мы говорим невзначай вещи,
смысл которых куда серьезнее поверхностного значения. Пиратами становились