щадило и мадмуазель Симоне вместе с ее подругами. Знакомство с ними
представлялось мне теперь предприятием нетрудным, но безразличным, - для
меня имело значение только ощущение мига, потому что это ощущение было
необычайно сильным, потому что меня радовали едва уловимые его переливы,
даже его непрерывность; все остальное - родные, работа, развлечения,
бальбекские девушки - весило не больше, чем пена морская на сильном ветру,
который не дает ей опуститься, зависело теперь только от этой внутренней
силы: в состояние опьянения приводит на несколько часов субъективный
идеализм, чистейший феноменализм; все есть лишь видимость и целиком
подчинено нашему всемогущему "я". Это не значит, что в таком состоянии
истинная любовь, - если только мы действительно любим, - невозможна. Но мы
ясно чувствуем, - как если бы попали в иную среду, - что еще не испытанные
нами воздействия изменили пределы этого чувства, что мы оцениваем его
по-иному. Конечно, мы отыскиваем нашу любовь, но она переместилась, она уже
не давит на нас, она довольствуется ощущением, которое получает от
настоящего и которое нас удовлетворяет, ибо ко всему не животрепещущему мы
холодны. К сожалению, коэффициент, изменяющий таким образом ценности,
изменяет их только на время опьянения. Люди, уже утратившие для нас какое бы
то ни было значение, на которых мы дули как на мыльные пузыри, завтра вновь
оплотнеют; придется снова взяться за дело, казавшееся нам совершенно
ненужным. И это еще не самое важное. Математика завтрашняя, - та же, что и
вчерашняя, математика, с задачами которой нам неминуемо придется
столкнуться, - управляет нами и в эти часы, незаметно для нас. Если
поблизости находится женщина добродетельная или не благоволящая к нам, - то,
что так трудно было накануне, а именно: понравиться ей, теперь кажется нам в
миллион раз легче, хотя легче наша задача не стала ничуть - на самом деле мы
изменились только на наш взгляд, на наш мысленный взгляд. И сейчас она так
же сердится на нас за ту вольность, которую мы допустили по отношению к ней,
как завтра будем сердиться мы сами на себя - за то, что дали сто франков
посыльному, а первопричина раздражения - одна и та же, только мы ее осознаем
позднее: неопьяненность.
они являлись составною частью моего опьянения, подобно тому как отражения
являются составною частью зеркала, - вот отчего они были для меня в тысячу
раз более желанны, чем становившаяся все бестелесное мадмуазель Симоне.
Молодая блондинка в соломенной шляпе с полевыми цветами, печальная и
одинокая, скользнула по мне невидящим взглядом и произвела на меня приятное
впечатление. Потом еще одна, потом еще; наконец - брюнетка с ярким цветом
лица. Почти все они были знакомы с Сен-Лу, но не со мной.
кругу прожигателей жизни, и в ресторане, где ужинало столько женщин, многие
из которых оказались в Ривбеле случайно, потому что приехали к морю: одни -
в чаянии встретиться с бывшим любовником, другие - чтобы завести себе
любовника, он был почти со всеми знаком в силу того обстоятельства, что
среди них не было почти ни одной, с кем он сам или кто-нибудь из его
приятелей не провел бы хоть одну ночь. Он с ними не здоровался, если они
были с мужчиной, они же смотрели на него пристальнее, чем на кого-либо еще,
так как знали, что он равнодушен ко всем женщинам, кроме своей актрисы, - в
их глазах это придавало ему особую привлекательность, - но делали вид, что с
ним незнакомы. А одна из них шептала: "Это бедняжка Сен-Лу. Кажется, он все
еще любит свою потаскушку. Вот это любовь! А красавчик-то какой! С ума можно
сойти. И до чего шикарен! Есть же такие счастливые бабы! У него шик во всем.
Я хорошо его знала, когда жила с Орлеанским. Их, бывало, водой не разольешь.
И с кем он только тогда не путался! А теперь - ни-ни; она одна у него на
уме. Да, ей, можно сказать, повезло. Не понимаю, что он в ней нашел. Тряпка
он, наверно, - вот он кто. Ведь она ходит, как утка, усищи, как у мужика,
белье грязное. Работница из самых что ни на есть бедных - и та бы от ее
штанов отказалась. Посмотрите, какие у него глаза, - за такого мужчину в
огонь кинуться можно. Тес, он меня узнал, смеется, - еще бы, когда-то мы
были с ним близко знакомы! Ему надо только напомнить". Сен-Лу обменивался с
этими женщинами понимающим взглядом. Мне хотелось, чтобы он им представил
меня, хотелось условиться с ними о свидании, пусть даже я и не смогу потом
на него прийти. Иначе лицо каждой из них осталось бы в моей памяти без
чего-то только ему присущего, - точно задернутого покровом, - без того, что
отличает его от других женских лиц, что мы не можем себе представить до тех
пор, пока не увидим, и что проступает лишь во взгляде, обращенном на нас,
снисходящем к нашей страсти и обещающем, что она будет утолена. И тем не
менее, даже в уменьшенном виде, их лица значили для меня гораздо больше, чем
лица женщин, известных своей нравственностью, лица, в противоположность
ривбельским, казавшиеся мне плоскими, без "той стороны", сделанными из
одного куска, не объемными. Вне всякого сомнения, для меня они являлись не
тем, чем должны были быть для Сен-Лу: за равнодушием, для него - прозрачным,
неподвижных черт, притворявшихся, будто они те знают его, или за
банальностью поклона, каким эти женщины могли ответить на чье угодно
приветствие, ему память восстанавливала, вырисовывала в обрамлении
распущенных волос млеющие губы и полузакрытые глаза - одну из тех безмолвных
картин, которые художник, чтобы обмануть основную массу посетителей,
прикрывает каким-нибудь благопристойным холстом. Я же чувствовал, что ничего
от моего существа не проникло ни в одну из этих женщин и что они ничего от
меня не возьмут и не понесут по неведомым путям своей дальнейшей жизни, и
для меня, в противоположность Сен-Лу, их лица были, понятно, закрыты. Но мне
важно было знать, что они раскрываются, - это придавало им в моих глазах
ценность, какой я бы в них не обнаружил, будь они всего лишь красивыми
медалями, а не медальонами, хранящими любовные воспоминания. А Робер с
трудом мог усидеть на месте, прятал за улыбкой придворного боевой пыл
ратоборца, и, рассматривая его, я думал о том, что такой же мужественный
очерк треугольного лица, как у него, который больше подходил бы
воинственному лучнику, нежели утонченному эрудиту, был, наверно, у его
предков. Под тонкой кожей угадывалась дерзость сооружения, феодальная
архитектоника. Его голова напоминала башню старинного замка, зубцы которой
хоть и отслужили свою службу, но не сломаны: в башне теперь размещено
книгохранилище.
Сен-Лу, все время и почти бессознательно, как припев, говорил себе одно и то
же: "Какая чудная женщина!" Конечно, эти слова я произносил не после долгого
раздумья, а в приподнятом настроении. И все же, если б я располагал тысячей
франков и если б ювелирные магазины были еще открыты, я купил бы незнакомке
кольцо. Когда наша жизнь протекает в очень разных плоскостях, приходится не
скупясь отдавать себя людям, которые завтра утратят для тебя всякий интерес.
Но ты должен отвечать за вчерашние свои слова.
враждебную мне, с удовольствием ложился в постель, а между тем, когда я
приехал, я уверял себя, что мне в этой постели будет неудобно, теперь же
усталое мое тело искало в ней поддержки; сначала бедра, потом бока, потом
плечи стремились каждой своей точкой так плотно обтянуться простынями, как
будто моя усталость - скульптор и ей захотелось снять слепок со всего тела.
Но уснуть я не мог, я чувствовал, что скоро утро; ни спокойствия, ни
здоровья я уже в себе не ощущал. При мысли, что я утратил их навсегда, мною
овладевало отчаяние. Чтобы они ко мне вернулись, мне нужен долгий сон. А
если я и задремлю, через два часа меня все равно разбудит симфонический
концерт. И вдруг я засыпал, я проваливался в тот тяжелый сон, который
открывает нам возвращение молодости, возрождение минувших лет, утраченных
чувств, безумные мечты, развоплощение и переселение душ, воскресших
мертвецов, отступление к низшим царствам природы (говорят, что мы часто
видим во сне животных, но почти всегда забывают, что во сне мы сами -
животные, лишенные разума, отбрасывающего на предметы свет достоверности; во
сне зрелище жизни предстает перед нами видением смутным, которое ежеминутно
поглощается забвением, оттого что предшествующая реальность расточается
перед появлением новой, как в волшебном фонаре при смене стекла одно
изображение гаснет перед возникновением следующего), - все тайны, которые
якобы нам неведомы и в которые на самом деле мы бываем посвящены почти
каждую ночь, равно как и в другую великую тайну - тайну уничтожения и
воскресения. Становясь еще более рассеянным из-за того, что ривбельский ужин
плохо переваривался, последовательное скользящее освещение провалов в моем
прошлом преображало меня в существо, для которого наивысшим счастьем было бы
встретить Леграндена, с которым я только что во сне разговаривал.
что ставятся на авансцене и на фоне которых, пока за ними идут приготовления
к следующей картине, дается дивертисмент. Тот, в котором я принимал участие,
представлял собою что-то вроде восточной сказки; я ничего не мог припомнить
ни о своем прошлом, ни о самом себе, оттого что слишком близко стояла
декорация, отделявшая меня от сцены; я играл роль человека, которого бьют
палками и который подвергается разным наказаниям за провинность, мне самому
неясную: за то, что я выпил слишком много портвейна. Потом я вдруг
пробуждался и обнаруживал, что проспал симфонический концерт. Полдень
миновал; в этом я удостоверялся, поглядев на часы после нескольких попыток
приподняться - попыток сперва неудачных, чередовавшихся с откидываньями на
подушку, но откидываньями короткими, как бывает после сна и вообще после
всякого опьянения, чем бы оно ни вызывалось: перепоем или выздоровлением;
впрочем, еще и не взглянув на часы, я знал, что уже больше двенадцати. Вчера
вечером я был всего лишь опустошенным, невесомым существом и (ведь для того,
чтобы сидеть, надо сперва полежать, а чтобы молчать, надо выспаться) все
время двигался и не умолкая говорил, я был лишен устойчивости, центра
тяжести, я был взметен, и мне казалось, что безотрадный этот полет может
длиться, пока я не долечу до луны. Итак, во сне глаза мои не видели, который
час, зато мое тело научилось определять время; оно исчисляло его не по
циферблату, обозначенному на поверхности, а по возрастающему давлению всех
моих окрепших сил, - действуя, как верные часы, время, деление за делением,
спускало от мозга к телу, где теперь скапливались мои силы, до самых колен
непочатое обилие их запасов. Если верно, что в давнопрошедшие времена нашей
Шилова Юлия
Марко Джон
Буркатовский Сергей
Роллинс Джеймс
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия