Чтение 79–й страницы книги ~Петля~

Но Елизавета Михайловна не дает мне закончить. Она вскидывает голову, и,
глядя мне в глаза, со сдержанным волнением произносит:
- Ну, хорошо, хорошо. Я вам скажу. Я вижу, у вас, как это ни удивительно,
есть сердце. Но у меня оно тоже есть. И перед Вериной смертью... перед ее
могилой... я... - она нервно достает из сумочки платочек и мнет его в
руке. - Я тоже не буду молчать. У меня больше нет сил... если хотите.
Такой девочке... уйти из жизни. Из-за чего?.. Это безумие какое-то... Но
тот звонок... Я сама обезумела... - Голос ее прерывается, она умолкает,
потом, сделав над собой усилие, говорит дальше: - Мой супруг не очень-то
постоянен, надо вам сказать... Я заметила. Он пытался ухаживать за Верой.
Но тут его постигла редкая неудача... Она оказалась лучше, чем он о ней
думал. Но одно время, мне показалось... И я позвонила... Ну, дура. Старая
дура. Что вы хотите...
Она снова опускает голову и прикладывает платок к глазам.
- Простите, Елизавета Михайловна, - говорю я. - Но, к сожалению, это не
все, о чем я хотел вас спросить. И даже не самое главное. Вы разрешите?
- Пожалуйста... - шепчет она.
Черт возьми, как тяжело вести такой разговор. Никакой другой, кажется, не
требует столько душевных сил и нервов, и так не выматывает тебя самого.
Заглядывать в исстрадавшуюся душу другого, особенно женщины, причем
достойной и гордой женщины, это, если хотите, испытание для собственного
достоинства и гордости. И только неотступная мысль, что я должен исполнить
свой долг, не только служебный, но и нравственный, заставляет меня дойти
до конца того пути, которым прошла Вера, и найти, и наказать того, кто
искалечил, нет, кто, выражаясь по старинке, загубил ее жизнь.
- Вот о чем еще я хотел вас спросить, - с усилием говорю я.
Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного
и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает
вашей любви и защиты.
Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием.
Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет
рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это
время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то,
разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое.
- ...Вот какой вопрос, - повторяю я. - В тот, последний вечер, когда
Вера... покончила с собой, она зашла к вам. Вы помните этот визит?
- Да... - напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета
Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок.
- Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она
обещала в тот вечер ответить "да" или "нет". Обещала после того, как
побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется.
- О-о... - мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту.
- Какой ужас...
- Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от
некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета
Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: "Нет,
Павлуша, ничего у нас не получится". Она простилась с ним. А через чае...
- Перестаньте! Я не могу это слышать!
- Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было.
- Все равно. Я вам скажу, как было... - Она поднимает на меня покрасневшие
от слез глаза. - Тогда... в тот вечер... Станислав Христофорович кричал на
нее... он ей сказал, что пойдет под суд... только вместе с ней... Что она
преступница... что будет сидеть в тюрьме... Что... что...
Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся.
Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений.

Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор
Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела.
- Он теперь никуда не денется! - горячится Эдик. - Факты взяток закреплены
уже по "Приморскому", по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику.
- Вы по Москве-то работаете? - спрашивает Валя. - Мы ведь дали вам все его
связи тут.
- Мы к ним добавили еще, - усмехается начальник Эдика.
- Ох, громкое будет дело! - Эдик потирает руки. - Увидите.
- Громкое будет, если разрешит руководство, - рассудительно замечает Валя
и обращается к Кузьмичу: - А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич?
- А никак.
Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку
сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув,
закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в
проволочную сетку возле своего кресла.
- Что значит - никак? - насупившись, спрашиваю я.
- То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено.
Так, что ли, Виктор Анатольевич?
Наш следователь досадливо кивает в ответ.
- Именно так, - говорит он. - Завтра напишем постановление. И в архив.
- Как - в архив?!
- А так, - пожимает плечами Виктор Анатольевич. - Доведения до
самоубийства ты тут не докажешь.
- Так я и думал, - хладнокровно замечает Валя.
- Что же получается? - еле сдерживаясь, говорю я. - Этот подлец будет
спокойно жить дальше, а...
- Он не будет спокойно жить дальше! - вскочив со стула, горячо восклицает
Эдик. - Что ты говоришь! Он же преступник! - Красный от возбуждения, он
поворачивается ко мне: - И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила
Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь.
Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в
преступление. Это же факт, что он ее втянул.
- Но он ее довел до самоубийства, - не сдаюсь я.
- Докажи, - предлагает Кузьмич. - Жена не даст официальных показаний. Она
тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А
насчет суда он прав, - Кузьмич кивает на Эдика. - Морально Меншутин
ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои,
кончаются иной раз и так...
Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я
прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал.
Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все
расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.