Чтение 79–й страницы книги ~Между плахой и секирой~

- А дальше, если не запамятовал, началась передача "Вести с полей". Так
себе передача. Я ее не очень люблю. Рассказывают про урожаи, про передовой
опыт, про всяких там знатных комбайнеров...

- Я вас не о программе передач спрашиваю. Я спрашиваю о том, что вы сами в
этот день делали. Куда ходили? С кем встречались?

- Куда я ходил? Шестого июля прошлого года в четверг во второй половине
дня в печальную годовщину преступления американской военщины я мог пойти только
в одно место. В ближайшую пивную и там нажраться с горя. А когда я нажираюсь,
то вообще уже ничего не помню. Ни где я был, ни что я делал, ни с кем
встречался. Вы про такие дни меня не спрашивайте, гражданин следователь. Ни про
Первое мая, ни про Пасху, ни про годовщину Парижской коммуны. Я такие дни
напрочь не помню. Как будто бы их и не было. Вы меня про нормальный день
спросите. Ну спросите! Спросите, например, что я делал первого февраля этого
года. И я всегда отвечу. Первого февраля этого года я встал рано спозаранку и
пошел в сарай рубить дрова, потому что мороз на улице стоял градусов под
двадцать...

- Молчать! - лицо следователя приобретало кирпичный цвет. - Отвечать
только на мои вопросы. Отвечать кратко и конкретно. Понятно?

- Понятно... А я разве не так отвечаю? Как я могу помнить, что было
шестого августа прошлого года во второй половине дня в годовщину варварской
бомбардировки Хиросимы, если...

Бац! Челюсть Песика чуть не слетает с салазок. Кулак следователя в крови.
Подследственный мешком валится с табурета и имитирует состояние глубокого
нокаута. Допрос на время прерывается. Пару часов выиграно, но сколько их еще
ожидает впереди...

Убедившись, что просто так Песика не расколешь, следователи предъявили ему
обнаруженные при обыске вещи: пустые портмоне и кошельки, которые он по
собственной дурости своевременно не выбросил; серебряный портсигар, очень уж
приглянувшийся ему самому; и несколько золотых побрякушек, не нашедших пока
сбыта.

Песик заявил, что это наглая провокация, что ни одной из предъявленных
вещей он раньше и в глаза не видел, а появиться в его доме они могли только с
помощью нехороших граждан милиционеров. И вообще, что это за обыск, при котором
отсутствует хозяин? Где акт, где санкция прокурора, где подписи понятых?

Тут Песик, не ведая того, попал в самую точку. Обыск проводился в тайне от
городских правоохранительных органов и законным путем оформлен не был. Надежда
следователей была лишь на то, что у Песика, потрясенного видом обнаруженных
улик, развяжется язык. Да не на того они нарвались.

Посредством титанических усилий были найдены владельцы некоторых
похищенных вещей, но ни один из них не сумел опознать Песика. Да и не
удивительно, ведь налеты он чаще всего совершал в темноте, а жертву вырубал
первым же ударом.

Ничего не удалось выяснить и о судьбе Вальки Холеры. Песик и не собирался
отрицать, что знает такую. Да, трахал ее. А разве это дело подсудное? Ее, между
прочим, полгорода трахало, в том числе и некоторые милицейские чины. Куда она
могла подеваться? Чего не знаю, того не знаю. Валька птица перелетная. Сегодня
здесь, а завтра там. Вот потеплеет, может, и вернется. Хотя что ей в этом
занюханном Талашевске ловить?

На пользу Песику работало и то обстоятельство, что его следователи были
людьми столичными, деликатными и вышколенными, а кроме того, хорошо
осведомленными о судьбе предшественников, в свое время наломавших дров со
Щуплым. Дело находилось на контроле министра и генпрокурора. А это означало,
что любая бумажка в нем должна была отвечать обязательному условию: комар носа
не подточит.

Поэтому били Песика не очень часто и даже не с целью вызвать на
откровенность, а главным образом для собственной разрядки. Пытки жаждой и
лишением сна к нему вообще не применялись. А когда Песика однажды сунули для
острастки в камеру к двум забубенным педерастам, он так отделал обоих, что
надолго избавил от пристрастия к молодым ребятам.

Короче, дело буксовало. Срок расследования раз за разом продлевался, но
так не могло продолжаться до бесконечности.

Раскололи Песика элементарно, что еще раз подтвердило справедливость
похабненькой пословицы о хитрой заднице, на которую всегда найдется хрен с
винтом.

Следователи внезапно как будто бы утратили интерес к Песику, стали реже
выдергивать на допросы, а потом даже перевели в общую камеру. В принципе он был
уже готов к такому повороту событий. Не взяв его ни мытьем, ни катаньем, хитрые
милицейские псиры сделали ставку на подсадного стукача (таких иуд блатной народ
называл "наседками"). Памятуя об этом, Песик ни с кем особо не откровенничал, а
про себя сообщал кратко: сижу по оговору, безвинный, как голубь.

Население камеры менялось: одни приходили, другие уходили (кто на волю,
кто на этап), а иные и задерживались на неопределенный срок. И как это всегда
бывает в мужском коллективе, объединенном одной общей заботой, между людьми
возникали симпатии и антипатии.

Совершенно неожиданно для себя Песик близко сошелся с уже немолодым уркой
по кличке Бурят. Правда, так его смели называть только за глаза. Мелкая шушера,
составлявшая основное население камеры, обращалась к ветерану уважительно:
"Фома Фомич". Занимал он лучшее место у окна, и без его ведома нельзя было ни
чинарик закурить, ни таракана прихлопнуть.

Увидев Песика впервые и убедившись, что тот знаком с чисто зековским
ритуалом "прописки". Бурят сдержанно осведомился:

- Кто такой? Где чалился? Какую статью вешают?

Песик, прекрасно зная, что и в тюрьме, и в зоне, и в следственном
изоляторе вести распространяются быстрее, чем пожар в лесу, честно ответил на
все вопросы, добавив, впрочем, сказку о своей полной невиновности. На Бурята
эта сказка никакого впечатления не произвела.

- Пистонщик, значит, - он окинул Песика оценивающим взглядом. - Да еще и
хомутник. Таких, как ты, деловые не уважают. Ну да ладно, живи пока. О твоих
подвигах в пидерной камере мы наслышаны. Молодец, что не дал себя опетушить.
Может, и получится из тебя брус шпановый.

Смысл этой речи был примерно следующий: "Хоть ты и насильник, да еще и
душитель, но держишься правильно. Есть даже надежда, что скоро станешь среди
блатных своим".

После этого Бурят как бы забыл о существовании Песика. Сам он о своих
подвигах не распространялся, но ходил слух, что дело ему шьют расстрельное - из
трех инкриминируемых статей две тянули на вышку.

Примерно такое же положение было и у Песика. Вот на этой почве они в конце
концов и сошлись.

Уж кого-кого, а Бурята в стукачестве заподозрить было нельзя. Он никогда
никого ни о чем не расспрашивал, а если кто-нибудь из сокамерников начинал
пороть лишнее, презрительно цедил сквозь зубы:

- Заткни фонтан, дешевка. Тут среди нас точно наседка есть, а может, и не
одна.

У Песика, в общем-то не признававшего никаких авторитетов, Бурят вызывал
невольное уважение. Все в нем было предельно достоверно и естественно:
независимое поведение; многочисленные и сложные, но вполне заслуженные наколки;
доскональное знание всех воровских законов и обычаев; привычка всегда сидеть на
корточках, а при разговоре с начальством держать руки за спиной.

"Феня", на которой он ботал, то есть говорил, сильно отличалась от
нынешней, больше похожей на жаргон уличной шпаны, и корнями уходила еще в
царские каторжные тюрьмы и притоны Хитрова рынка.

Бурят мог часами подробно рассказывать о каждой зоне, в которой сиживал, о
каждой пересылке, об особенностях любого этапа, что железнодорожного, что
водного, что воздушного. Он мог перечислить всех офицеров охры, назвать их
слабые и сильные стороны, описать характеры. Он поименно знал, где и в каком
месте отбывают срок воры в законе, некоронованные короли преступного мира. С
каждым из них Бурят водил когда-то дружбу и просил при случае передавать
привет. В карточной игре ему не было равных. Любой, кто соглашался раскинуть с
ним "стиры" - самодельные карты, - рисковал остаться без штанов. Впрочем, Бурят
был великодушен и прощал долги всем подряд.

В камере он установил железный, но справедливый порядок. Никто не смел
отлынивать от дежурства, каждый обязан был следить за личной гигиеной ("Кто
опустился, тот уже, считай, сгнил", - говорил он), все конфликты улаживались в
течение считанных минут, все передачи делились поровну, воровство каралось
самыми жестокими мерами. Когда какой-то мордоворот, до этого, кроме
вытрезвителя, нигде не бывавший, посмел усомниться в правах Бурята, тот
разделал его, как верткий мангуст разделывает злую и коварную, но чересчур
медлительную кобру.

Вскоре Песик стал у Бурята чем-то вроде правой руки. Спали они рядом, ели
чуть ли не из одной миски и, если сигарета была последняя, курили ее по
очереди.

Однажды, вернувшись с допроса. Бурят завел с Песиком негромкий разговор:

- Ну, паря, наверное, будем прощаться. Завтра меня на суд погонят. Чую, на
этот раз от вышака уже не отвертеться. Ну и хрен с ним. Погулял я по этой земле
от души... Ты сам хоть и играешь в несознанку, но от срока не отвертишься. А
потому мотай на ус мою науку. С ней нигде не пропадешь.

Он подробно рассказал Песику о том, как следует вести себя по прибытии в
зону, какие тайные сигналы подавать и к кому обращаться за помощью.

- Когда с паханами говорить будешь, на меня ссылайся. Доля Бурята в каждом
общаке есть. Пусть с тобой поделятся. Мне галье уже не пригодится.

- Думаешь, вот так и поверят мне? - усомнился Песик.

- Должны поверить, если ты речи мои хорошо запомнил. Но на всякий случай я
тебе наколку сделаю. Она тебе заместо паспорта будет.

Они занавесили свой угол простыней. Песик разделся до пояса, а Бурят
прокалил на спичке обычную медицинскую иглу и достал из-под тюфяка флакончик
туши. Сразу стало ясно, что в этом деле он виртуоз. К середине ночи (а свет в
камере никогда не гасили) левую сторону груди Песика украшал орел, раскинувший
в стороны крылья, а в лапах сжимавший восьмиконечную звезду.

- Обрати внимание, - Бурят протянул Песику маленькое зеркало, неведомо
каким путем оказавшееся здесь и счастливо пережившее все шмоны, - тут каждое