противоположном конце ямы звездой распластались по глине широкие лохматые
листья "женьшеня". Андрей трусцой побежал к ним вокруг ямы, на бегу
нашаривая в кармане нож.
ногтями окаменелую глину, отгребал крошки и снова ковырял, а потом,
ухватившись обеими руками за толстое основание корня - холодное, сырое,
мощное, - потянул сильно, но осторожно, так, чтобы, упаси бог, не
обломилось бы где-нибудь посередине.
кулак - белый, чистый, лоснящийся. Прижав его к щеке обеими руками, Андрей
пошел к Изе, но по дороге не удержался - вгрызся в сочную хрусткую плоть,
с наслаждением принялся жевать, стараясь не торопиться, стараясь
разжевывать как можно тщательнее, чтобы не потерять зря ни единой капли
этой восхитительной мятной горечи, от которой во рту и во всем теле
становится свежо и прохладно, как в утреннем лесу, а голова делается
ясной, и больше ничего не страшно, и можно сдвинуть горы...
чавкали, весело подмигивая друг другу с набитыми ртами, а ветер
разочарованно выл у них над головами и не мог достать до них. Снова они
его обманули - не дали поиграть костями на плешивой глине. Теперь снова
можно было помериться силами.
тележки и зашагали дальше. И идти теперь было легко, Изя не отставал
больше, а вышагивал рядом, шлепая полуоторванной подметкой.
Маленький. На обратном пути...
что скажи: вода еще будет?
господин астроном?
нулевую точку. Ну, пойдем к Антигороду...
он - о воде!..
трудно, постромки врезались в плечи. Хорошая штука "женьшень", подумал
Андрей. Откуда мы о нем знаем?.. Пак рассказывал? Кажется... А, нет! Мымра
как-то притащила в лагерь несколько корней и принялась поедать, а солдаты
отобрали у нее и сами попробовали. Да. Все они потом ходили гоголем, а
Мымру валяли всю ночь до утра... А Пак уже потом рассказывал, что этот
"женьшень", как и настоящий женьшень, попадается очень редко. Он растет в
тех местах, где когда-то была вода, и очень хорош при упадке сил. Только
вот хранить его нельзя, есть надо немедленно, потому что через час или
даже меньше корень вянет и становится чуть ли не ядовитым... Около
Павильона было много этого "женьшеня", целый огород... Вот там мы его
наелись от пуза, и все язвы у Изи прошли за одну ночь. Хорошо было у
Павильона. А Изя все разглагольствовал там насчет здания культуры...
он. Все лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все главное,
что оно поняло и до чего додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетья
своей истории, воюя, голодая, впадая в рабство и восставая, жря и
совокупляясь, несет человечество, само об этом не подозревая, этот храм на
мутном гребне своей волны. Случается, оно вдруг замечает на себе этот
храм, спохватывается и тогда либо принимается разносить этот храм по
кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить другой храм, по
соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает, с чем имеет
дело, и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень
скоро отвлекается на свои, так называемые насущные нужды: начинает
что-нибудь уже тридцать три раза деленное делить заново, кого-нибудь
распинать, кого-нибудь превозносить - а храм знай себе все растет и растет
из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, и ни разрушить его, ни
окончательно унизить невозможно... Самое забавное, говорил Изя, что каждый
кирпичик этого храма, каждая вечная книга, каждая вечная мелодия, каждый
неповторимый архитектурный силуэт несет в себе спрессованный опыт этого
самого человечества, мысли его и мысли о нем, идеи о целях и противоречиях
его существования; что каким бы он ни казался отдельным от всех
сиюминутных интересов этого стада самоедных свиней, он, в то же время и
всегда, неотделим от этого стада и немыслим без него... И еще забавно,
говорил Изя, что храм этот никто, собственно, не строит сознательно. Его
нельзя спланировать заранее на бумаге или в некоем гениальном мозгу, он
растет сам собою, безошибочно вбирая в себя все лучшее, что порождает
человеческая история... Ты, может быть, думаешь (спрашивал Изя
язвительно), что сами непосредственные строители этого храма - не свиньи?
Господи, да еще какие свиньи иногда! Вор и подлец Бенвенуто Челлини,
беспробудный пьяница Хемингуэй, педераст Чайковский, шизофреник и
черносотенец Достоевский, домушник и висельник Франсуа Вийон... Господи,
да порядочные люди среди них скорее редкость! Но они, как коралловые
полипы, не ведают, что творят. И все человечество - так же. Поколение за
поколением жрут, наслаждаются, хищничают, убивают, дохнут - ан, глядишь, -
целый коралловый атолл вырос, да какой прекрасный! Да какой прочный!.. Ну
ладно, сказал ему Андрей. Ну - храм. Единственная непреходящая ценность.
Ладно. А мы все тогда при чем? Я-то тогда здесь при чем?..
затвердевшие коровьи лепешки.
Камень был именно такой, какой требовался для фундамента, - снизу
буграстый, колючий, сверху - гладкий, обточенный пылью и ветром. Андрей
уложил его на сравнительно ровную россыпь мелкого щебня, втер его, двигая
плечами, поглубже и попрочнее и пошел за следующим.
как-никак, это была все-таки работа, не бессмысленные движения ногами, а
дело, совершаемое с определенной целью. Можно было оспаривать эту цель,
можно было объявить Изю психопатом и маньяком (каковым он, конечно, и
был)... А можно было вот так, камень за камнем, выкладывать по возможности
ровную площадку для фундамента.
совсем отодрал подошву, а когда фундамент был готов, поскакал к своей
тележке и извлек из-под тряпья очередной экземпляр своего "Путеводителя".
что больше никогда и никого не встретят по пути на север, Изя засел за
пишмашинку и со сверхъестественной быстротой написал "Путеводитель по
бредовому миру". Потом он сам размножил этот "Путеводитель" на диковинном
копировальном автомате (в Хрустальном Дворце было до черта самых
разнообразных и удивительных автоматов), сам запаял все пятьдесят
экземпляров в конверты из странного прозрачного и очень прочного материала
под названием "полиэтиленовая пленка" и доверху загрузил свою тележку,
едва оставив место для мешка с сухарями... А теперь вот этих конвертов
осталось у него всего штук десять, а может быть, и меньше.
пирамида метра в полтора высотой. Выглядела она в этой безлюдной пустыне
довольно странно, но чтобы она выглядела еще более странно, Изя полил
камни ядовито-красной краской из огромного тюбика, который нашел на складе
под Башней. Потом он отошел к тележке, уселся и принялся приматывать
оторвавшуюся подошву обрывком веревки. При этом он то и дело поглядывал на
свою пирамиду, и на лице его сомнение и неуверенность сменялись постепенно
удовлетворением и все нарастающей гордостью.
Даже полный дурак мимо не пройдет - сообразит, что это не зря...
будет много пользы, что дурак эту пирамиду раскопает.
Сам не поймет - другим расскажет... - Он вдруг оживился. - Возьми,
например, мифы! Как известно, дураков - подавляющее большинство, а это
значит, что всякому интересному событию свидетелем был, как правило,
именно дурак. Эрго: миф есть описание действительного события в восприятии
дурака и в обработке поэта. А?!
к ней, неуверенно пылил вокруг, слабо посвистывал в щелях между камнями, и
Андрей вдруг очень ясно представил себе бесконечные километры, оставшиеся
позади, и протянувшийся по этим километрам реденький пунктир таких вот
пирамид, отданных ветру и времени... И еще он представил себе, как к этой
вот пирамиде подползает на карачках иссушенный, словно мумия, путник,
подыхающий от голода и жажды... как он неистово, из последних сил,
Сертаков Виталий
Маркелов Олег
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Никитин Юрий