судьбы Михаила, которых у него уже почти не оставалось, и, как это было
ему свойственно, Узбек тотчас обозлился на обоих соперников: и на Михаила,
и на бывшего шурина, Юрия (хорош супруг: сам бежал с поля боя, а жену
оставил врагу!) и приказал творить суд обоим, и того, кто окажется виновен
- будь то Михаил или Юрий, - казнить, а правого воротить на Русь, сделав
великим князем владимирским.
поворотилась его судьба. Вечером впервые они поругались с Кавгадыем:
заставил кажен день глядеть на этого старого тверского волка! Где твоя
помочь?! Где твои обещания?! А ежели меня, а не его обвинят на суде?
Тогда, крестом клянусь, свалю всю затею с Кончакой на одного тебя! Сам
издохну, но и ты пойдешь вслед за мной!
не нада, мне тоже не нада! Объедем всех, всех дарим! Беглербег давай,
хранитель печати давай, многа давай! Узбек сегодня одна, завтра другое,
как ему скажут, так и думай! Я тебе друг, ты мне друг! Не веришь? Веришь?
Зачем тагда кричи? Тиха нада! Серебро доставай, купцов бери, многа бери -
твоя и моя голова серебром выкупай!
стремглав бежал с поля боя под Бортеневом, - не испытывал Юрий такого
ужаса, как в ночь накануне суда. Он не спал. Словно загнанный зверь,
озирал тесный шатер, выходил под ночь, под высокие южные звезды, слушал
глухой топот бесчисленных табунов, следил огнистые вспыхивающие бледные
сполохи, и волосы шевелились у него на голове, ибо он понимал: не удрать!
Некуда удрать! В горы - догонят! Да и... - тут уж признаться можно было
самому себе - ясы, аланы енти, все соболезнуют Михайле, не ему. Он-то с
бесерменами больше, со знатью ихней, а они... Мученика себе нашли, Христа
новоявленна! Покажет им этот Христос, мать их... дай ему волю только! Как
под Бортеневом... А признается завтра Кавгадый - и вс°, и смерть. А вдруг
струсит и скажет? С перепугу-то и на копья кидаются! Вроде не трус он, а?
А я-то! И почто ево давеча костерил? Не нать было, ох, не нать! А коли
слыхал кто? Из холопов? И донесли? Хамову-то отродью каку гривну получить
- человека зарежут! Господи! Пресвятая Богородица! Спаси и помоги!
встал, прислушался: тихо. Вроде не скачут? Слуги спят, дружина спит по
шатрам. Не видела ли сторожа? Да нет, чего тут... Подумают, за нуждой...
Всем ведь дано, и ябедников с Руси нагнали - стадо целое! А ну как
перекуплены? А ну как переметнулись? А ну как дознался Михайло и явит...
кого? А кого-нито да явит, и тот: знаю, мол, видел или слышал там, от
Кавгадыя хоть... И Узбек тут же велит, и - острым - по затылку! Или
скрутят и - давить! Не хочу! Его, его давите! Ворога моего! Все отдам,
все, крест сыму, в веру вашу пойду, в бесерменскую, землю есть буду, в яме
сидеть... Хоша нет, что я, не хочу в яму, не хочу! На Русь уйду, буду
сидеть в Москве, тихо буду сидеть, Переслав отдам, Коломну отдам, с утра
до вечера молиться буду... Господи, помоги рабу твоему верному! У меня
брат Иван - молитвенник, он заслужит, умолит за меня! Господи! Я не хуже
других! За власть и не так ищо бьютсе! Родителей травят, братьев,
сестер... Вона, бают, Чингиз ихний родного брата убил... Я не хуже других!
Я такой же, как все! Грешен я, каюсь! Но не паче прочих! Спаси и пощади
меня, Господи!
двором. Внутри обширного войлочного шатра по кругу устроили возвышенные
сиденья, застланные кошмами, а середину оставили для тяжущихся. Узбеку его
приближенные отсоветовали самому являться на суд, дабы таким образом -
поскольку убийство Кончаки затрагивало честь хана - соблюсти
беспристрастие.
слезали с коней, отдав повод, оглаживали бороды, оправляли оружие и
платье. В вежу заходили, снимая у порога грубую обувь. Проходили по
коврам, рассаживались на подушки, блюдя чин и звание. Робко, оглядываясь
на строгих ордынских вельмож, вступали в вежу русские жалобщики, набранные
Кавгадыем и Юрием.
лице да неистовый блеск в голубых глазах. Он был в лучшем своем наряде, с
золотою, сканной работы, цепью на плечах и в золотом, с красными
каменьями, поясе. Михаил оделся просто и много беднее Юрия, но столь прям
был стан тверского великого князя, столь мужественно и строго благородное
лицо, столь властен взгляд тяжелых, широко расставленных глаз, что по
рядам собравшихся прошел шепот, словно прошелестела осиновая роща под
набежавшим ветром. И не в одной душе, не в одном уме пронеслось: что они
делают? И над кем?! Но - молчали. Недавно закончившаяся победой бесермен
резня в Орде отняла силы и мужество у тех, кто остался жить. Ждали, что
скажет равный кадий, глава духовенства, что решат казы - мусульманские
судьи, хотя суд творился по русскому праву: тяжущиеся были поставлены друг
против друга, и каждому дана была возможность состязаться - отстаивать
свою правоту перед противником.
переменам в облике московского князя. Юрий заметно потолстел и станом и
ликом, причем лицом потолстел как-то с носа, словно бы надутого в
переносье, отчего все обличье Юрия приобрело характер надменной
заносчивости. Глаза его несколько выцвели, а волосы, отпущенные до плеч,
уже не пылали солнечным облаком вокруг головы, а висели тяжелыми и словно
бы сальными прядями тускло-рыжего цвета. На Михаила он глядел снизу вверх
- тверской князь был выше, и в свирепой наглости его взора Михаил прочитал
спрятанный в самую глубину зрачков страх.
жалобщиков - князей, знакомых Михаилу; и тверской князь, ощущая тоску и
гадливость, взирал, как они, стараясь не глядеть ему в очи и жалко
путаясь, кладут грамоты и бормочут что-то об утайке им, Михаилом,
ордынских даней...
обвинения. Четверо его ближних бояр, печатник и дьякон-писец хорошо
поработали в эти последние дни, когда уже выяснилось более или менее, в
чем будут обвинять Михаила. Сейчас он мысленно вспоминал строгое, с прямою
складкою между бровей, сдержанно красивое лицо боярина Викулы Гюрятича,
который еще утром повторял, натверживая князю, кто и сколь гривен внес,
кому и когда были переданы те серебро, меха и сукна, сколь и чего ушло
сверх того на кормы и издержано на подарки послам. Грамота, составленная
старым боярином Онтипою Лукиничем, казалась таковой, что и придраться не к
чему было. Михаил громко и ясно прочел ее, и вновь шепот-шелест прошел по
рядам ордынских вельмож. И вновь его обвиняли, что он <многы дани поймал
еси на городах наших, царю же не дал ничтоже>, и вновь Михаил, обличая
ложь правдою, являл грамоты, приводил свидетельства, называл имена. Он был
как лев в своре гиен, - но гиен было много, а он был один. Появлялись все
новые свидетели, вылезали личности, о коих он и сам уже не помнил. В
косматой медвежеподобной фигуре какого-то великана он не сразу признал
даже своего тверского мытника Романца, некогда сбежавшего от справедливой
расправы. Теперь Романец, зло и подло глядя на князя, врал, что Михаил
якобы заставлял его утаивать доходы мытного двора, дабы меньше платить
хану, и с того-де он, Романец, и убежал от князя в Орду, ища
справедливости. И таких, как Романец, Кавгадый с Юрием собрали очень
много. Была беззастенчивая ложь, уже и ни на чем не основанная, и ее
опровергать было труднее всего. Нет, он, Михаил, не грабил Ярославля, не
обирал Костромы, не затем затеял войну с Новгородом Великим, чтобы не дать
новгородцам заплатить выход царев, а как раз затем, что они этого выхода
не давали... И шло, и шло, и шло. За отвергнутой ябедою тотчас являлась
другая, и нет того, чтобы повиниться, признать неправым хоть одно
обвинение, нет! Выслушав ответ Михаила, те, будто бы и не слыхав ничего,
продолжали со спокойною наглостью:
Галича Мерского, и с тех поборов, пятидесяти гривен серебра, тебе, царю,
не дал ничего же...> - и приходилось вновь казать грамоту с исчислением
дани, полученной с Галича и Дмитрова, собственноручно подписанную
дмитровским князем, и другую, где сообщалось о присыле дани в Орду.
тот князь Михайло Ярославич утаи дань со своего града Кашина, а с
Переяславля - уже в руце московского князя Юрия Данилыча - требуя излиха
противу обычая, как дани давали искони...> - и вновь начиналось долгое
выяснение: давал или не давал город Кашин ордынскую дань.
Михаилом взмокли платье и волосы. Поглядывая на своего печатника Онисима,
что подавал князю грамоты и быстрым шепотом подсказывал ответы, ежели
Михаил запамятовал что-нибудь, на его совсем белое, в росинках пота, лицо,
князь думал уже, что Онисим скоро упадет в обморок, но тот на немой вопрос
господина лишь мотнул головой, проговорив едва слышною скороговоркою:
<Выдержу, княже! Тут не тебя, Русь судят!> И верно, судили Русь. Судили,
хотя по справедливости давно должны были прекратить позорище, оправдать
Михаила и выгнать, обличив, всех жалобщиков с Юрием вкупе. Но
судьи-бесермены продолжали судить. Ибо решились судить и осудить заранее.
Ибо вся мусульманская верхушка Орды требовала суда над Михаилом и
осуждения Михаила, видя в нем - вполне справедливо, впрочем, - опору
враждебного религиозного учения. Сколько бы подарков ни раздали Юрий с
Михаилом, кто бы подарки эти ни получил, не в них было дело и не от них
зависел исход затеянного судилища. В конце концов ни Михаил, ни даже Юрий
Мережковский Дмитрий
Белоусов Валерий
Мацумото Сэйте
Прозоров Александр
Василенко Иван
Володихин Дмитрий