поводу пребывания Станяты в саду царицы возгорелась целая пря, и Алексий
предложил ставить у палатки Станяты доверенного Тайдуле нукера, чем
кое-как успокоил возникшие слухи и сплетни. Станята многократно благодарил
Господа, помогшего ему удержаться от греха. (Кошель с серебром он на
другой же день, не открывая даже, передал Алексию.)
вновь целую толпу улемов и с ними прежнего лекаря, зловеще расступившихся
перед русским митрополитом. У белой юрты стояла стража. Станяту, которого
Алексий сурово потребовал тотчас представить ему, иначе он не взойдет в
шатер госпожи, привели связанного, с кровоподтеком под глазом. Нож и
коробочка с мазью были у него отобраны, и на повторные требования Алексия
воротили один нож. Впрочем, мазь, которую отобрали у Станяты, имела лишь
успокоительное назначение.
незнакомых ему лекарей и кадия. Тайдула слабым голосом позвала его и
сказала, винясь, что она не велела им снимать повязки с глаз до прихода
Алексия. Лицо ее, по которому тек гной, было в самом деле страшно.
воздвиг переносный алтарь и твердым голосом прочел молитву. Тяжелое
молчание многих, частью вооруженных, мужчин было ему ответом. Тогда он,
подозвав избитого Станяту, приготовил опять потребное ему и, мысленно
выговорив: <Господи, помилуй!>, снял повязки с глаз, обнаживши целый, как
ему и самому показалось в первое мгновение, гнойник. Льняными ветошками,
пользуясь освященной водою (иной под руками не было), он начал удалять
гной, обмывая лицо Тайдулы. Арабские лекари следили издали, вытягивая шеи.
И первое восклицание издал один из них. Глаза царицы глядели. И опухоль
совершенно опала, обнажив сморщенную, побелевшую кожу.
измученных, некогда завораживающе-прекрасных, копились, скатываясь по
щекам, слезы. И радости, и горя одновременно. Алексий не глядел назад, но
по шевелению и звуку шагов чуял, как выходят, выползают, бегут, покидая
шатер царицы, все те, кто еще минуты назад жаждал кровавой расправы с ним,
испуганные и раздавленные божественной силой русского целителя,
посрамившего их всех. Скоро юрта была пуста. Только верный сотник, сверля
преданными глазами спину Алексия, стоял на страже в дверях да жались под
пологом восхищенные рабыни, которые теперь тайно начнут носить под одеждою
вместо амулетов серебряные крестики, веря, что это - могущественный оберег
от всяких напастей.
из глаз, обновленных, выздоровевших глаз, текли и текли крупные слезы.
замерла, распластавшись на ковре, не ведая, жизнь ей подарят или смерть
через несколько мгновений. Она будто оглохла, не слыша музыки, ни того,
как продолжает хохотать Мамат-хатунь, которую щекотал в это время один из
соратников хана. Одетые в прозрачный муслин танцовщицы с бубнами в руках
двигались на цыпочках одна за другою среди расставленных в беспорядке блюд
и сосудов с вином. Вот одну из танцовщиц дернул за шальвары приподнявшийся
с ковра татарин, и девушка тотчас, послушно расстегивая пояс, опустилась
на колени перед ним, спеша освободить себя от лишней одежды, чтобы не
прогневить воина.
коих он уже устал брать и дарил теперь своим соратникам, которые пили
вместе с ним, сочетаясь тут же, на коврах, со своими избранницами. Он
поманил пальцем неловкую девушку, причинившую ему боль, и, когда она
подползла с расширенными от ужаса глазами, взял за горло, как кошку, и
стал бить по лицу, приговаривая:
руки, не смея все же вцепиться в безжалостные пальцы нового господина.
Ашраф был жесток, но по-другому. Он любил морить женщин голодом. Этому не
жалко еды, но не жаль и чужой жизни. Когда танцовщица уже почти потеряла
сознание, он налил чашу вина и плеснул ей в лицо: <Поди прочь!> Женщина,
икая и вздрагивая, уползла на коленях, забыв подобрать снятые шальвары.
Тотчас другая танцовщица опустилась рядом с ним, показывая полные груди,
просвечивающие сквозь муслин, и улыбаясь готовною, затверженною улыбкой.
Бердибек махнул рукой:
верблюда>, приятною для мужских глаз. Вернулась с сазом.
голая танцовщица, шевеля в такт бедрами и грудью, и оглядывал уставленную
светильниками залу с нишами по стенам, в которых то горою высились груды
подушек и одеял, то громоздились на столиках и прямо на полу разнообразные
яства, фрукты и сосуды с вином.
вареной баранины. Несколько музыкантов, сидя в ряд у стены, дули в длинные
дудки, выводя прихотливую вьющуюся мелодию. Лица их были нарочито
бесстрастны.
девушки ответа. Она тотчас отбросила саз и прильнула к нему с заученной
изощренной жадностью, повторяя то, чего не сумела сделать та, другая...
присевший, оглядывая пьяную оргию и разыскивая глазами среди этих
раскинувшихся на коврах и переплетенных тел самого Бердибека.
не хотелось ни ради каких дел прерывать пир и наслаждения. Он тяжело
глядел на приближавшегося к нему, низя глаза, раба. <Так и знал! Гонец от
отца!> - подумал Бердибек, сжимая кулак. Была бы его воля, он разорил бы
весь этот пышный город куда пострашнее Ашрафа. Будь его воля, он не стал
бы заставлять своих воинов возвращать золото жителям покоренного
Азербайджана - зачем? Будь его воля, он теперь как победитель выпотрошил
бы всю местную знать, завалил трупами арыки, а женщин раздал своим воинам
на потеху. Будь его воля... Кровавая волна гнева поднялась было в нем,
поднялась и опала. Бардибеку не было еще и тридцати, но кутежи и вино уже
успели состарить его некогда красивое лицо, вдоль рта пролегли складки, и
глаза, леденевшие во время гнева, смотрели недобро и тяжело. Вновь
какой-нибудь нелепый приказ отца, который ему хотелось бы, не читая,
бросить и растоптать ногами. Он поправил одежду, дал знак соратникам
оставить на время женщин, кивнул, чтобы ввели гонца.
перешагивая через блюда и нагих красавиц, подал свиток. Бердибек порвал
шнурок, долго всматривался в строки (читать он почти не умел). Гонец, видя
трудноту хана, подсказал:
вселился кара-чулмус. Тебя зовут домой!
поисках грамотного. Толмач подбежал, запыхавшись, схватил свиток, начал
читать.
гаремных женщин.
звоном перекатывались огонь и восторг удачи. Он будет ханом! Вся Золотая
Орда отныне принадлежит ему!
женщин, крикнул: <Бери любую!> - и косолапо, по-татарски ставя стопы,
выбежал вон из пиршественной палаты дворца. Скакать следовало немедля,
теперь, не ожидая ни часу! Что еще они могут там, в Сарае, выдумать без
него?
пояса, поспешали к выходу.
наместнику, выезжал из Тебриза через два часа. Садилось солнце, прощально
зажигая узорные тимпаны айванов, плавясь на голубых и золотых куполах,
подчеркивая тенью стройные минареты, словно завернутые в драгоценные
узорные ткани из сине-желто-зелено-бело-голубой парчи. Покидая Арран,
Бердибек забирал с собою большую часть войска, всех преданных ему
темников, сотников и нукеров, словно скакал на войну.
страшная страсть - жажда власти, и с каждым прожитым годом, с каждым
проведенным в неге и роскоши месяцем она росла и росла.
приходил в себя. Улемы, чаявшие оградить повелителя от возможного
вмешательства русской церкви, содеяли ему, сами о том не думая, великое
благо. Джанибек все эти долгие дни пил только воду из источника и изредка
слабый кумыс, и у него началось очищение жизненных соков. Приступы, когда
он рычал и царапался, прошли, припадки становились все реже, и наконец
ослабевший, потишевший повелитель пришел в себя. Слабым голосом он
попросил пить, и ему принесли кобыльего молока. Он с удивленною радостью
глядел на толстую мунгалку, что готовила ему питье, потом на урусутского
раба, что переменял ему замаранное платье. Попросил, чтобы его вымыли, и
лежал тихий и смиренный, радуясь свету солнца в горловине юрты, радуясь
своему дыханию и наступившей чистоте тела. Тихо спросил про Тайдулу, про
сына, покивал головою и, не выслушавши ответов, уснул. Проснувшись, увидел
у постели бородатых мужей с настороженными глазами. Спросил про Алексия.
Не отвечая ему, один из них оборотился и сказал кому-то в передней, части
юрты:
Мережковский Дмитрий
Афанасьев Роман
Лондон Джек
Юрьев Сергей
Афанасьев Роман
Орлов Алекс