брови, - в рязанской земле ратным не пакостить!
на которой пакостили всегда, невзирая на любые соглашения, было внове. Но
Дмитрий уже начинал понимать, что в привычном мире явилось нечто
нежданное, о чем, возможно, лучше всего мог бы изъяснить - за смертью
Алексия - один Сергий. И ради этого нового московская рать выходит сейчас
в степь, а не стоит, как некогда, на обрывах Оки, позволяя татарам зорить
рязанскую землю. Выходит в степь, чтобы встретить Мамая с его воинством на
рубежах Великой Руси, пусть еще не объединенной, не созданной, но уже
почуявшей за спиною растущие крылья грядущего единства своего. Мамаева
Орда стояла за рекою Воронежем, и туда, к Дону, двинутся завтра, прикрывая
и Рязань, и северские земли от нового татарского разоренья, московские
княжеские полки.
Москвы, подваливали пешцы. От скрипа телег и конского ржания было порою
голоса не слыхать. Там и тут тесноты ради вспыхивали споры, ссоры,
короткие сшибки. Кому-то конь отдавил ногу кованым копытом, чья-то телега,
неловко заворачивая, подшибла раскинутый шатер. Чадили костры, кипело
варево, голодные теснились к чужим котлам. Старшие мотались, ополоумев,
разводя по станам вновь и вновь прибывающие ватаги. Ругань, мат. Какой-то
могутный мужик с рогатиною на плече, древко которой было вырезано едва ли
не из целого дерева, спорил с княжескими комонными, что отпихивали пешцев:
легота, тово! А нам, смердам, стоять до конца! Кажен из нас с собою чистую
рубаху несет!
других. Велел Гавриле снять с воза чечулю вяленой баранины и допустить
пеших ратных мужиков к своему костру. После уже, когда разобрались,
Гаврило с проясневшим ликом кинулся к одному из пешцев: <Деинка Захарий!>
Оказалось, мужик с парнем - из соседнего с Островым села, свояк
Гаврилиного отца, плотник. Оказалось, и двор ставили Наталье они с сыном.
Тут уж всякая иная молвь была позабыта, пешцев пригласили к котлу всех
гуртом, поделились кашей и хлебом. Пошли взаимные вопросы да воспоминания,
и из утра, когда прощались, хлопали друг друга по плечам, приговаривая:
<Не подгадь на бою!> <Не подгадим! Вы, комонные, нас, пешцев, токо не
выдавай!> - напутствовал великан, трогаясь в путь со своею страшенною
рогатиной на плече. И долго махали руками, когда конная змея, с гружеными
телегами, начала втягиваться на свежий, только что срубленный и
подрагивающий под ногою настил наплавного моста. Думал ли кто из них, что
уже не увидятся вновь?
наплавной мост, еще ниже зачинали третий. Иные резвецы с гиканьем ныряли
на конях в воду, сами плыли к противоположному берегу. Князь, судя по
знамени, был уже там и стоял на бугре, еле видный отселе в окружении свиты
и воевод. И лица тех, кто, миновав Оку, начинали подыматься на рязанский
берег, строжели. А когда по рядам передали, что велено от князя на
рязанской стороне вздеть брони и приготовить оружие ради возможного
нежданного татарского напуска, дружно начали натягивать кольчуги и шеломы.
Память позорного разгрома на Пьяне была жива для всех, хоть и не
побывавших в том горестном бою. Бесконечная череда ратей разом ощетинилась
копьями и остриями высоких русских шеломов, заблистала бронями, расцвела
красною кожей узорных щитов, черевчатыми и рудо-желтыми боярскими и
княжескими опашнями, накинутыми поверх кольчужной брони, украсилась
хоругвями и стягами. Красив строй идущих к бою воинов! Когда нет еще ни
крови, ни увечных тел, ни жалко бредущих раненых, ни изуродованных,
порванных доспехов и лопоти, когда каждый воин верит в победу и не мыслит
о ранах и смерти!
истоптанные лапти-шептуны, подвязывали новые, проверяли насадку рогатин и
топоров. Иные уже готовили чистые рубахи. Пешцы ведали, что им при
возможном бегстве не уйти, не ускакать, но придет или пасть костью, или
угодить в полон и быть угнану в дикую степь. Крестились. Оборачивали
морщинистые, прокаленные солнцем лица туда, в татарскую злую сторону. Там,
за разливами лесов, за широкими рязанскими полянами, была Орда, и она шла
на Русь.
(старшой явно придирался: ни у самого Ивана, ни у четверых ратников,
приданных ему под начало никаких неисправ в сбруе и оружии не было), не
успел пересердиться и, накричав в свой черед на ратных, повалился, не
стянув кольчуги, на грубое ложе из лапника, застланное попоной. Грудь
ходила тяжелою обидой. Старшой, изматерясь на прощание, ушел в темноту.
Разгоряченную потную голову (в шеломах с подшеломниками, в бронях -
упарились все!) теперь ласково овеивало ночною прохладой. Незнакомое, не
свое уже, широкое приволье простиралось окрест. Красноствольные сосны
стояли крепко, не шевелясь, замершими стражами у края степи, и из-под них
задувало, словно из печи, дневным накопившимся жаром...
крючковатым, словно у генуэзских фрягов, носом, нешуточной силы и ярости
великой - Ивану нравился. На миру, быть может, и посторонился бы такого, а
тут, в чаянье боя, взглядывая на эти мощные предплечья, на всю сутуловатую
злую стать этого явно вовсе бесстрашного и угрюмого мужика, - чуялось,
чаялось, словно ты у него за спиною, и в бою бы поближе к такому быть?
(Покойного Семена с его уверенной удалью и о сю пору не хватало Ивану.) И
за что?! Добро бы... Подумаешь, Фомка Барсук подпружный ремень не так
затянул! Да Барсук, коли хошь, на кони и возрос, и родился! Кого иного за
пояс заткнет! У него вся повада своя, Барсучья... Пес! Иван, остывая,
повел глазом и тут-то увидел подошедшего к костру кметя с каким-то
непривычным, нездешним, словно бы не от мира сего ликом. Кинул глазом,
думал отворотить взор, вопросил сам незнамо с чего:
кивнул:
потому еще не поужинал.
обрящешь! - предложил Иван.
пошел, как и многие московиты, своею охотой. А нынче у него расстегнулась
плохо затянутая подпруга, съехало седло, и вот... (Иван, слушая изографа,
с запоздалым раскаянием оправдал укоры старшого: а ну как на бою такое ся
сотворит? И живу не быть!) Про татар поговорили, про полоняников, коих
нынче князья выкупают по край Дикого поля, - мало кого угоняют, как прежде
в Кафу.
изограф купил, Феофан...
Васька в поход пошел, да на Пьяне... Невесть теперь, убит али полонен...
полонянике, вопросил со стеснением:
Зарумянясь, объяснил: - У нас Феофана почитают яко смыслена мужа и
изографа нарочитее всех! Кто зрел, кто видал...
восторг изографа воспринимал вполуха. - Как же! И писал при нас.
Московляне многие стояли, дивили: быстро пишет и без того, без разметы,
будто видит заранее!
начал в подробностях описывать свою встречу с Феофаном, и ужин, и ночной
разговор за столом о молодости и старости народов, о талане живописном, о
святых Феофановых, истекающих внутренним огнем, об исихии и об энергии
божества, что заставляет творить и идти на подвиг.
все же:
воздохнул полною грудью: - Счастливый ты! Такова мастера зрел!
совсем не воинственное, мягкое лицо, не воина, а инока.
головой.
душа бессмертна! А коли на рати, защищая землю свою, который падет, дак и
отлетит душа в ряды праведных, к самому престолу Господню! (Он явно
представлял рай иконописно, как изображают на праздничных иконах.) Вся
жизнь, Иван, ежели ее достойно прожить, вон яко Христос, это причастная
жертва должна быть! А горести, радости ли, труд - только пото и имеют
Березин Федор
Андреев Николай
Свержин Владимир
Орлов Алекс
Акунин Борис
Шилова Юлия