довольной ухмылке.
помешает набрать мне тридцать самых красивых женщин вашего племени.
деревья, морды лошадей. Он закрыл глаза, долго сидел так. И когда снова
открыл глаза, стал видеть более отчетливо.
снова?- Говорить ему было трудно, в голове что-то гремело, стучало.
сын Есугея или кто-то другой. Ты низкий человек, Хорчи. Тебе подарили
жизнь. А ты несешь смерть.
садится на коня и указывает дорогу.
были без него, их можно было увести куда-нибудь в глубь леса, но с ним это
не удастся. А хори-туматы ничего не знают. И он ничем не может им помочь.
Горячая боль хлынула к горлу, перехватила дыхание. Но сознание не покинуло
его. Он слышал, как Хорчи выдернул из груди острие копья, как застучали
копыта коней. Пошевелился, передохнул, и боль ушла, но тело стало словно
бы чужим. С большим трудом он подтолкнул под полу халата руку, зажал рану
ладонью, почувствовал слабый ток крови сквозь пальцы. Но ни прижать ладонь
плотнее, ни сжать пальцами уже не мог. И понял, что это конец.
деревьев, косо падали желтые листья, и под берегом плескалась река.
Сбылось его давнее желание, может быть, единственный раз в жизни... Но
должно сбыться и другое. Его душа отлетит к небесным кочевьям и соединится
с душой Оэлун. Ждать осталось недолго.
дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, брызгами падала на покрытую
изморозью траву. Хулан заворачивал голову и круглым обезумевшим глазом
смотрел на преследователя. Его покидали силы, он все чаще запинался. Но
устал и конь под преследователем.
Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил стрелу в спину хулана.
Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня.
расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не попал. В его
светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать стрелы одну з,а другой,
почти не целясь, и все они втыкались в землю то слева, то справа от
хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, опущенная в колчан, не наткнулась
на пустоту. Отбросил ненужный теперь лук, резанул плетью коня. Хулан
уходил, и было бы благоразумно остановиться. Но благоразумие покинуло
хана. Неистовая ярость охватила его. Он терпел поражение и не хотел
признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, своего коня -
за то, что бежит медленно, самого себя - за неумение верно послать стрелу.
Обессилел и хулан. Он уже не оглядывался, опустил большую голову,
спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из стороны в сторону.
из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в траву, постоял так и
медленно лег.
сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и радости, что
хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. Жалко почему-то стало
себя. Вытянул подрагивающие руки с крупными выпуклыми ногтями на больших и
сильных пальцах. Кожа на тыльной стороне ладоней собралась в глубокие
морщины, под ней синели набухшие жилы. С внезапно нахлынувшей тоской
подумал: <Неужели старею?> Снял с головы шапку, провел ладонью по голове,
ощупал косички. Волосы от лба до макушки почти совсем вылезли, в косички
скоро нечего будет заплетать, в бороде и усах все гуще изморозь седины.
Неужели близка старость? А жизнь только начинается.
добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и глаз уже не тот,
видно, ушла молодость... Ну, нет. Он никогда не будет старым и дряхлым,
небо убережет его от немощи.
пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном встал на ноги,
сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в полах длинного халата.
Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь и скрылся за
сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от пота, курчавый бок часто
подымался и опускался, из влажных ноздрей с шумом, как из кузнечного меха,
вырывалось дыхание, колебля перед мордой траву.
брошенный им лук и раскиданные стрелы - все до единой подобрали,- подвели
чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, но он оттолкнул их, поставил
ногу в стремя, левую руку положил, на переднюю луку седла, правую - на
заднюю. Когда-то он взлетал в седло легко, как птица. Но сейчас ощутил
груз своего тела и снова подумал об ушедшей молодости. До самого куреня
никому не сказал ни слова.
зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами, с горловиной
дымового отверстия, расписанного китайскими художниками пламенно-красными
красками, с резной позолоченной дверью - на каждой из двух створок дракон
в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его жен и
наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых гор, прикрывающих
орду от северных ветров, тянулись тысячи юрт воинов, харачу,
рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись дороги.
По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, купеческие
караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди, дорогие
доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и
данью; от Мухали, добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись
обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай советовал
ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной, как
это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:
храмы... Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в долинах и
горах. Кто молится - будет услышан и без храмов.
разумению. Ты основал всеязычное государство. Как кирпичи строения, не
скрепленные глиной,- всяк народ сам по себе. Толкни плечом, и все
посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное
устроение.
будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Эти и свяжет все
кирпичи, А какой вывалится, я посажу воинов на коней и растопчу его в
мелкие крошки.
разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе... Ты
возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так водится во всех
государствах.
ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь
более правильная. Потому небо благосклонно к нам.
коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана.
Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел - не
раз убеждался - неплохо предугадывать будущее, был честен, смел,
бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по
степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов
и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась
по всему свету.
разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так
надо - и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему
неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым
торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате,
зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем
любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого
было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно
больше драгоценностей. Она совсем в другом...
Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним,
сказал: