Чтение 79–й страницы книги ~Остров Крым~

Памелой; впрочем, их было пятеро-- в побеге участвовал и новорожденный
Арсений. В бухточке этой они нашли брошенный кем-то открытый катер с
подвесным мотором "Меркурий". В катере оказалась еще и двадцатилитровая
канистра с бензином -- топлива вполне достаточно, чтобы достичь турецкого
побережья.

Антон и Памела, потрясенные всеми событиями уходящего дня, сидели,
прижавшись друг к другу боками, а спинами прижимались к уплывающему от них
Острову Крыму. В последних передачах ныне уже заглохшего Ти-Ви-Мига
промелькнуло сообщение о смерти деда Арсения и об аресте, или, как деликатно
выразились перепуганные тивимиговцы, "временной изоляции" Андрея. На коленях
у них, однако, лежал новорожденный Арсений, головкой на колене отца, попкой
на бедре матери. Чувства, раздиравшие Антона, были настолько сильны, что он
в конце концов впал попросту в какое-то оглушенное состояние. Жена его не
могла ему ничем помочь, растерзанная родами, жалостью к Антону, нежностью к
бэби, страхом перед побегом, она тоже впала в полулетаргию.

Впрочем, энергии Бен-Ивана хватало на всех пятерых. Он чувствовал себя
в своей тарелке, побег был его стихией. Побег -- это мой творческий акт,
всегда говорил он. Я всегда благодарен тем, кто берет меня под арест, потому
что предчувствую новый побег. Я буду очень разочарован, когда Россия откроет
свои границы. Вместе с милейшей своей подружкой, вечно пританцовывающей
Заирой, Бен-Иван все приготовил на катере, а затем, ничтоже сумняшеся,
отправился на "поверхность", как он выразился, в ближайший супермаркет,
притащил оттуда одеяла, плащи, огромный мешок с едой и напитками и даже
Си-Би-Радио. Он со смехом рассказывал о "наших ребятах", то есть о советских
солдатах в супермаркете, одном из бесчисленных филиалов Елисеева-Хьюза, о
том, с каким восторгом их там встречают, как они жрут печенье "афтерэйт" и
жареный миндаль и как вырубаются от восторга.

-- Дождемся ночи, Бен-Иван? -- спросил его Антон.

-- Ни в коем случае! -- воскликнул "артист побега". -- Ночью здесь все
будет исполосовано прожекторами. Они будут каждую минуту подвешивать ракеты.
Если они обнаружат нас ночью, нам конец.

-- А если они обнаружат нас сейчас? -- довольно весело поинтересовалась
Заира.

-- Сейчас другое дело, кара кизим, сейчас солнце склоняется к
горизонту, заканчивается горячий денек истории, сумерки-- это час прорех,
расползания швов, час, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на
некоторый миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды небес слегка
колеблются. Понятно?

К начальнику сигнальной вахты авианосца "Киев" капитану-лейтенанту
Плужникову подошел один из операторов старший матрос Гуляй.

-- Товарищ капитан-лейтенант, -- сказал он и вдруг как-то замялся,
затерся, словно пожалел, что подошел.

-- Ну что, Гуляй, -- поморщился капитан-лейтенант Плужников, который
считал минуты до окончания вахты и мечтал об увольнении на берег. -- Все в
порядке, Гуляй? -- Офицер уже чувствовал со стороны матроса какую-то
"самодеятельность", так называемую инициативу, чувствовал также, что матрос
уже жалеет о "самодеятельности", но не решается отвалить. -- Отлить, что ли?
-- спросил он Гуляя.

-- Да понимаете, товарищ капитан-лейтенант, -- с нескрываемой досадой
сказал старший матрос, -- объект на приборе.

"Ах ты, падла такая, Гуляй, -- думал Плужников, глядя на светящуюся
"блошку" в углу экрана. -- Ну, какого фера с места сорвался? Что тебе,
паскуда, эта "блоха"? Может, плотик какой-нибудь болтается или ребята
какие-нибудь от нашей армады в Турцию когти рвут. Ну, какого фера...
Придется теперь докладывать командиру, а то еще стукнет этот Гуляй... "

Он внимательно посмотрел в лицо старшему матросу. Отличная у парня
будка -- крепкая, чистая, нет, такой не стукнет. Впрочем, может, как раз
такой и стукнет. Тогда вернулся к своему пульту, связался с командованием,
доложил, как положено: объект, идущий от берега в нейтральные воды, в
секторе фер с минусом и три фера в квадрате...

Начальник вахты корабля капитан первого ранга Зубов дьявольски
разозлился на капитана-лейтенанта. Кто его за язык тянет? Подумаешь, бегут
какие-то чучмеки на какой-нибудь шаланде. У всех классовое сознание в один
день не пробудишь. Бегут, пусть бегут, больше места останется. Не буду
никому докладывать, а Плужникову скажу, что будет отмечен. Рядом с Зубовым
стоял его помощник кавторанг Гранкин и делал вид, что ничего не слышал, лишь
еле заметная улыбка появилась на его лице, обращенном к подпрыгивающим над
силуэтом Севастополя рекламным огням.

"Это он, фидар, психологический тест мне ставит, -- подумал про
Гранкина Зубов. -- А вот сейчас я тебе сам психологическую штуку воткну,
Гранкин-Фуянкин".

-- Доложите командиру, -- приказал Зубов, думая, что Гранкин начнет
сейчас ваньку валять и на том расколется, но тот немедленно включил селектор
и доложил командиру все, что полагается, и скосил, конечно, глазок в сторону
Зубова-- дескать, все нюансы, гребена плать, им, Гранкиным, уловлены.

Командир авианосца контр-адмирал Блинцов в это время находился в
собственной спальне, куда удалился для частного разговора с супругой,
пребывавшей в этот момент по обыкновению на даче в Переделкино. Нужно было
уточнить список покупок в пока еще капиталистическом Севастополе, а главное,
узнать по только им двоим понятным намекам, как там младший сын Слава,
ночевал ли дома или снова "ухилял" на Цветной бульвар к своей "хипне".

И тут этот малоприятный офицер Гранкин проявляет "самодеятельность",
лезет с сообщением о какой-то дурацкой "блохе" в море. Конечно, на таких,
как Гранкин, служба стоит, но личной симпатии эти твари вызвать не могут.
Зубов, тот ходит, как будто на все кладет, но мужик отличный, банку хорошо
держит и талантливый специалист...

Так или иначе, но через пятнадцать минут после сигнала старшего матроса
Гуляя с борта авианосца "Киев" по направлению к "блохе", ползущей в
бескрайнем море, вылетел боевой вертолет, ведомый старшими лейтенантами
Флота СССР Комаровым и Макаровым.

-- Смотри, Толя, -- сказал Комаров. -- Как будто Греция слева, как
будто мифология...

Пустынный мыс Херсонес проплыл слева, после чего они стали круто
забирать в море.

Катер шел споро, временами слегка бухал днищем по небольшой волне, что
накатывала сейчас с юга. Солнце садилось за севастопольские холмы, небо и
море за спинами беглецов горело дивным огнем, и из этого дивного огня
явилась и зависла над катером зловещая стрекоза. Неужто конец, подумал
Антон, сжимая плечи Памелы, неужто в один день конец нам всем, конец
Лучниковым? Жена его тряслась и плакала. Заира закричала, поднимая ладони к
вертолету:

-- Ребята, не трогайте нас! Христа ради, пожалейте нас!

-- Внимание, ложусь крестом, -- деловито сказал Бен-Иван, отполз на
корму, лег на спину и распростер руки, образовав фигуру креста и устремив на
кабину вертолета мощный "отводящий" взгляд. От напряжения у него дергались
нога и голова. Невозмутимым оставался один лишь младенец Арсений.

Два могучих советских человека смотрели на них сверху.

-- Видишь, Толя, какие ребята, -- сказал старший лейтенант Комаров. --
Отличные ребята.

Старший лейтенант Макаров молча кивнул.

-- А девчонки еще лучше, -- сказал Комаров. -- Плюс новорожденный.

Макаров опять кивнул.

-- Смотри, Толяй, они крестятся, -- сказал Комаров. -- У них там
никакого оружия ни фера нету, Толяй. Крестятся. Толька, от нас с тобой
крестом обороняются. Давай, Толька, шмаляй ракету!

-- Я ее вон туда шмальну, -- скачал Макаров и показал куда-то в мутные
юго-восточные сумерки.

-- Ясное дело, -- скачал Комаров. -- Не в людей же шмалять.

Он соответствующим образом развернул машину. Макаров соответствующим
образом потянул рычаг.

-- Але, девяносто третий, -- ленивым наглым тоном передал Комаров на
"Киев", -- задание выполнено.

-- Вас понял, -- ответил ему старший матрос Гуляй, хотя отлично видел
на своем приборе, что задание не выполнено.

На Херсонес упала ночь, когда из храма Святого Владимира вынесли легкий
гроб с телом Кристины Паролей. За гробом шли четверо: отец Леонид, Петр
Сабашников, Мустафа Ахмед-Гирей и Андрей Лучников.

Небо было полно звезд, а праздничное зарево Севастополя стояло за
темной громадиной собора и не мешало звездам полыхать над пустынным мысом,
где ярко белели мраморные останки Эллады и отсвечивал черный мрамор
христианских надгробий.

Ракушечник слегка похрустывал под ногами маленькой процессии. Отец
Леонид покачивал кадилом и читал от Матфея, тихо, как бы и себя самого
вопрошая:

--- ... Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром
колеблемую?... Что же смотреть ходили вы? пророка?

-- Отец Леонид, -- спросил Лучников. -- Отчего сказано:

у вас же и волосы на голове все сочтены.

Голос его лихорадочно подрагивал. Священник повернул к нему свое белое
в темноте лицо.

-- Светильник для тела -- око, -- читал он. -- Итак, если око твое
будет чисто, то все тело твое будет светло. Лучников сжал голову руками:

-- Отчего же сказано, что даже волосы сочтены, что из двух птиц,
купленных за ассарий, ни одна не упадет на землю без воли Отца нашего. Зачем
же мы-то Ему?

Руки его упали.

Отец Леонид, отвернув лицо свое к небу, говорил в пустоту:

--- ... тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят
их...

-- К чему наши потуги? -- спросил Лучников. -- Почему сказано, что