Чтение 79–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.

Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину,
которую он ненавидел больше всех в жизни, ее - единственную - и любил.

Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый. И соврала. Этого Есенин
никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по
мысли.

- Зачем соврала, гадина?!

И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки.

В стихотворении "Собаке Качалова" написано:

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку,

За все, в чем был и не был виноват.

Я убежден, что это относится к Зинаиде Райх.

Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем,
она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща и без зонтика в дождь и в
град.

В последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал
человеком не больше одного часа в сутки.

От первой, утренней, рюмки уже темнело его сознание.

А за первой, как железное правило, шли - вторая, третья, четвертая,
пятая...

Время от времени Есенина клали в больницу, где самые знаменитые врачи
лечили его самыми новейшими способами. Они помогали так же мало, как и самые
старейшие способы, которыми тоже пытались его лечить.

Седовласый профессор в длинном белом халате, роскошно сидящем на его
мощной фигуре, самолично подмешивал в есенинскую стопку какую-то
сверхтошнотворную пакость из пакостей:

- Прошу, сударь, выпейте за мое здоровье. Сегодня мне, с вашего
разрешения, семьдесят восемь стукнуло.

Есенин пил. Морщился. Но не больше, чем от старого мартелевского коньяка.

И профессор растерянно поправлял на носу золотые очки:

- Нда-с... великолепно-с!..

И, махнув рукой, большими шагами выходил из палаты, боясь оглянуться на
свою белохалатную свиту.

В медицину, друзья мои, надобно верить не задумываясь, так же, как в
Бога.

Одного угрюмого актера бывшего Александрийского театра спросила
хорошенькая дамочка:

- Николай Степанович, вы здоровый человек?

- Вскрытие это покажет, - ответил угрюмый актер.

Может быть, именно так надо верить в медицину.

Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот единственный час,
когда был человеком. Он писал их почти без помарок. Тем не менее они были
безукоризненны даже по форме, более изощренной, чем когда-либо. Я говорю -
изощренной, понимая под этим лиричность, точность, предельную простоту при
своеобразии. Это было подлинное чудо! В молодые добрые времена он никогда не
работал легко и быстро. С лирическим стихотворением, зачавшимся в голове,
любил "побродить и переспать ночку".

Мне говорил:

- В корове. Толя, молоко не прокиснет!

А когда к нему приставал с вопросом какой-нибудь критик:

- Сергей Александрович, дорогой, расскажите, пожалуйста, как вы пишите?

- Как пишу? - переспрашивал Есенин. - Да вот, присяду на полчасика к
столу перед обедом и напишу стишка тричетыре.

И хохотал тому в спину:

- Зачем дураку знать, что стихи писать, как землю пахать: семи потов
мало.

Великий философ Сковорода говорил: "Всякий человек имеет цель в жизни, но
не всякий - главную цель".

У Есенина была - главная.

К концу 1925 года решение "уйти" стало у него маниакальным. Он ложился
под колеса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену
обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом.

А накануне Есенин был у Николая Клюева.

Среди теплеющихся лампадок читал стихи своему "старшему брату" в поэзии.
4".

Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Миколы Чудотворца
старого новгородского письма.

- Ну как? - тихо спросил Есенин. - Стихи-то?

Старшой брат троекратно облобызал его:

- Чувствительные, Сереженька. Чувствительные стишки. Их бы на веленевой
бумаге напечатать, с виньеточками: амурчики, голубки, лиры. И в сафьян
переплесть. Или в парчу. И чтоб с золотым обрезом. Для замоскворецких
барышень. Они небось и сейчас по Ордынке да на Пятницкой проживают. Помнишь,
как Надсона-то переплетали? А потом - Северянина Игоря, короля поэтов. Вот
бы, Сереженька, и твои стишки переплесть так же.

После этих слов Есенин заплакал.

Это была его последняя встреча. Рассказал мне про нее один петербургский
поэтик, бывший при этом.

На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили записку: "Товарищ
Мариенгоф, скажите - поэтами родятся или делаются?"

Я скаламбурил:

- Сначала делаются, а потом родятся.

Так вот: Есенин поэтом родился и поэтом умер.

Достоевский в "Дневнике писателя" рассказывает о двух самоубийствах.

Дочь Александра Ивановича Герцена от Огаревой-Тучковой "намочила вату
хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать... Так и умерла". Ей
было семнадцать лет. Перед смертью она написала следующую записку:

Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть
соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами Клико. А
если удастся, то прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я
мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землей. Очень
даже не шикарно выйдет!

Это уж совсем по-одесски.

"Значит, - заключает Достоевский, - умерла от холодного мрака и скуки".

Понимай: умерла без Бога в душе.

И вправду, какой уж тут Бог, если в последней записке стоит: "Очень даже
не шикарно выйдет". Да еще про шампанское разговор: отпразднуйте, значит, "с
бокалами Клико".

А вот другое самоубийство: "Выбросилась из окна, из четвертого этажа,
одна бедная молодая девушка... Выбросилась она и упала на землю, держа в
руках образ".

Достоевский пишет: "Тут даже, видимо, не было никакого ропота или
попрека: просто стало нельзя жить... и умерла, помолившись".

Умерла, значит, с Богом в душе.

Вы помните есенинское:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать,

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

А вот это стихотворение для умного Есенина было чистой литературой.
Чистейшей! Даже в свою последнюю здешнюю минуту он не вспомнил Бога. А все
многочисленные Иисусы в есениских стихах и поэмах, эти Богородицы,
"скликающие в рай телят", эти иконы над смертным ложем существовали для него
не больше, чем для Пушкина - Аполлоны, Юпитеры и Авроры.

Мы часто повторяем вслед за Достоевским: "Человек с Богом в душе",
"Человек без Бога в душе". В этом смысле у Есенина, разумеется, бог
существовал. Но не христианский, не православный, а земной, человеческий,
наш. Имя его - поэзия. С этим единым богом Есенин и прожил всю свою мыслящую
жизнь.

Есенинская трагедия чрезвычайно проста. Врачи это называли "клиникой". Он
и сам в "Черном человеке" сказал откровенно:

Осыпает мозги алкоголь.

Вот проклятый алкоголь и осыпал мозги, осыпал жизнь.

Возникают в памяти бунинские строчки:

Легкой жизни я просил у Бога,

Легкой смерти надо бы просить.

Ах, Сережа, Сережа, почему же ты не попросил ее, этой легкой смерти? Но у
кого просить-то было?

После декабря 1926 года, то есть без малого через двенадцать месяцев
после смерти Есенина, Галя Бениславская несколько раз приходила к нам на
Богословский. Обычно под вечер. То одна придет, то с Катей - сестрой
Есенина.

Всякий раз Галечка была милой, тихой, собранной. Без трагической маски на
очень похудевшем лице. Изредка даже улыбалась. Но улыбка казалась какой-то
извиняющейся: "А я вот все-таки улыбаюсь".

Свое предсмертное письмо, как мне передавали, Галя написала на папиросной
коробке. Может быть, это и неправда. Я читал его в музейной копии. "В этой
могиле для меня все самое дорогое..." - написала она.

Курила Галя по-мужски, глубоко затягиваясь и выпуская дым из носа.

Если финка будет воткнута после выстрела в могилу, - стояло в конце
письма, - значит, даже тогда я не жалела.

Если жаль - заброшу ее далеко.

Одна осечка.

К сожалению, я не знаю, воткнула ли она финку в могилу или забросила ее
далеко.