Чтение 79–й страницы книги ~Евангелие от палача~

крупно ошибались. Но это потом выяснилось. Недооценили мы тогда С. Д.
Неукротимый боец Крут, уже затевая новый круг интриги, шепнул мне
товарищески, доверительно: -- А он неплохой мужик, Семен Денисыч! --
Помолчал, пожевал губами и добавил почти поощрительно: -- Жаль только
кургузый какой-то... А кургузый мужичок Игнатьев, оглядевшись помаленьку,
обжив не спеша министерское кресло, ознакомившись с игрой и игроками,
разобрался неторопливо с кладовой тайн в своем сей- фе, принадлежавшем
некогда Абакумову. Нашел мое досье на Крута, извлек его из пустоты и
безвременья главного тайнохранилища державы и приделал ему ноги. И как
ловко!.. Но это потом было, а тогда мы занимались формированием дела.
Работенки хватало -- созданная специально для Миньки Рюмина Следственная
часть по особо важным делам выделилась из Следственного управления на правах
главка и росла как на дрожжах. Скоро на Миньку пыхтело более ста
следователей. Ну, а уж оперативников-то никто и не считал! Если бы эти
ребята не были такими остолопами, они могли бы экстерном в два счета
выучиться на врачей, потому что ежедневно по многу часов занимались со всем
цветом советской медицинской мысли в полном составе. Мне кажется, что ни
одного настоящего головастого профессора мы не пропустили, всех спустили к
нам в казематы! Вместо почившего Моисея Когана подтянули его братана --
Борис Борисыча. Вместо забитого ногами Этингера взяли его сына. Вместо
казненного Шимелиовича -- этого по-честному, по приговору -- дернули
Раппопорта. Чтобы профессор Михаил Егоров не скучал, подсадили ему
профессора Петра Егорова. К Преображенскому -- Зеленского. К Виноградову --
Шерешевского. Фельдмана к Фейгелю, Гринштейна к Гельштейну, Серейского к
Збарскому, одного Незлина к другому Незлину... И конца и края им было не
видать, всем этим светилам и шишкам. И все они в камерах светили довольно
тускло... Да и странно было бы ждать от них, чтобы они там сверкали,
лучились и светились, когда их медленно, но верно подвигали к участию в
спектакле, который заканчивается довольно необычно для исполни- телей
главных ролей: под занавес, под бурные несмолкающие аплодисменты,
переходящие в овации, под восторженные крики и возгласы миллионов зрителей
-- всех актеров вешают. Не в каком-нибудь там переносном смысле, а
буквально, как говорилось в старину, лповесить за шею". Да, за шею. Для
этого предусматривалось сценарием даже принятие Верховным Советом
специального закона -- лподвергнуть смертной казни через повешение". И не
где-нибудь в темном закоулке, сыром подвале, безвидном подземелье, а на
Лобном месте, на Красной площади, в самом пупе первопрестольной нашей
столицы. Честное слово, не шучу! Святой истинный крест! Это Лютостанский
придумал. Я смотрел на истерический азарт моего гнойного полячишки и видел,
с какой страстью, с какой искренней горячностью пробивает он среди наших
недоумков этот бредовый план, и видел, что он близок к торжеству двух
основных идей своей жизни Ч- унижению и мучительству евреев и окончательному
позорному посрамлению советской государственности. Лютостанский сипел,
убеждал, агитировал и доказывал, и как-то постепенно так получилось, что
иного финала этому кровавому представлению уже и не предвиделось. Не знаю,
понимал ли кто-нибудь, что если эта публичная казнь свершится, то наше
Отечество будет навсегда исторгнуто из сообщества цивилизованных народов и
всему нашему будущему будет нанесен невосполнимый урон, но ни один человек
не возразил Лютостанскому. И я сдержанно, но тепло, чуть-чуть завистливо
нахваливал эту замечательную режиссерскую находку в предстоящем небывалом
спектакле. Правда, моим мнением уже никто особенно и не интересовался.
Произошла любопытная штука -- я стал незаметен на сером фоне кулис, откуда
старался не высовываться, пока на авансцене разворачивались такие яркие
события и орудовал первый герой-любовник Минька Рюмин с призванной им
компанией хищных ничтожеств. Для театра это вещь довольно обычная. Когда
пьеса принята и утверждена к постановке, любимец всех -- драматург --
начинает мешать своим присутствием. Он хочет давать советы, указания, он
считает возможным вмешиваться в решения и задумки режиссера, он поправляет
актеров, недоволен реквизиторами, сетует на гримеров и возмущается
осветителями. Лучшая участь для автора -- пропасть до премьеры. В те поры я
ничего не знал про театр, но хорошо все понимал про нашу Контору, и потому
сделал все от меня зависящее, чтобы не только исчезнуть из виду, но и свое
авторство этого кошмарного действа изгладить из памяти живущих. Тем более
что соискателей бессмертной авторской славы в представлении лУбийцы в белых
халатах" было предостаточно. Надо отдать должное Лютостанскому -- он проявил
недюжинные организационные способности. Он был так занят, что пришлось
бросить даже любимое занятие -- вырезание бумажных цветов. Пользуясь
вакуумом в нежной рюминской душе, похожей, наверное, на свинячий кишечник --
я ведь отошел на вторые роли, -- Лютостанский Владислав Ипполитович
поселился там как друг-солитер. Он просиживал у Миньки часами, делясь своими
выдумками и планами, которые на другой день Рюмин обнародовал в виде
приказов, распоряжений и указаний. Лютостанский правильно надоумил его
специализировать работу аппарата: одни занимались только следствием, другие
-- планированием версий внутри следственного дела, третьи -- перспективными
разработками, четвертые -- подготовкой общественного мнения. Вот эта группа
была занята мифотворчеством. Они сочиняли злые глупые сказки, и агентурный
аппарат, сексоты и стукачи, разносили их мгновенно по городу и стране. А
учитывая диковинную дикость нашего народонаселения, эти кошмарные басни
воспринимались как евангелические откровения. Так, например...
Жидовка-врачиха в детском саду запустила ребятам вшей с брюшнотифозной
инфекцией. А молодой врачонок-жиденок добавлял во внутренние инъекции
полграмма ацетона -- 36 человек парализовало... Ну, а бывший
главврачище-жидовище выдал бригаде малярш, красивших поликлинику, на
опохмелочку два литра древесного спирта -- одна баба умерла, семеро
ослепли... Жидолог-уролог под видом операции кастрировал фронтови- ка,
молодого парня, героя-инвалида... Евролог-нефролог совершенно здоровому
человеку вырезал почку... А рентгенолог -- жидила красноглазый -- по часу
держал людей под экраном, у 47 человек белокровица открылась, в медсанчасти
на заводе лДинамо" дело было... И в 13-й горбольнице анестезиолог -- тварь
сионистская, -- как только хирург отворачивался, так он русским людям
кислород из баллона перекрывал, на столе кончались, в сознание не приходя...
В сознание не приходя. По-моему, мы все жили, в сознание не приходя. Страна
была полна этими слухами -- люди отказывались идти на прием к врачам-евреям,
кого-то сильно поколотили, кого-то прибили совсем. Но все эти штучки были
лишь легким дуновением приближающейся бури народного гнева, невесомыми
зефирами, обогнавшими ураган всечеловеческого негодования. Потому что
впереди предстоял процесс, а после процесса должна была быть прилюдная
казнь, а после казни -- Великий ПОГРОМ, а уж для оставшихся -- ИЗГНАНИЕ.
Господи Боже, из-за этого несостоявшегося изгнания мне и надлежит сейчас
надеть штаны и идти на встречу с Магнустом. Ибо из-за предполагавшегося
изгнания мне и пришлось познакомиться с его дедом -- рабби Элиэйзером
Нанносом... Пора надевать штаны. Штаники вы мои серенькие, брючата мои
фланелевые, порты вы мои, у Ив Сен-Лорана домотканые! Куда запропастились?
Не могли же вы исчезнуть в небытие вместе с моими форменными темно-синими
бриджами с голубым кантом. Пропали в пропасти времен мои бриджи вместе с
щегольским полковничьим мундиром с набивными ватными плечами. Не жалел я
никогда денег на одежку -- не унижался ношением казенных кителей. Мне форму
шил выдающийся портняга -- рижский еврей Яшка Гайер. Ах, хорошо шил!
По-настоящему работал -- как сейчас уже никто не работает. Ибо старался не
за совесть, а за страх! Страха иудейского ради ткань этот еврюга пластал,
ласкал, лепил -- я себя впечатывал в защитного цвета френчик без складочки,
без морщиночки. Не так давно встретил я на улице Яшку Гайера. Старый стал,
жалуется, что работы нет: никто больше не шьет костюмов. Все мои клиенты или
умерли, или уехали отсюда, или носят заграничное. Как вы, например... Не
пример я тебе, Яшка. Ничего ты не понимаешь, глупый портняжка. Мой
карденовский твидовый пиджак -- внук давно истлевшего, сшитого на заказ
полковничьего мундира. Его правопреемник. Наследник и законный
представитель. Как галстук Тревира. А телячьей паленой кожи башмаки фирмы
лЕТ" -- воспитанные элегантные потомки моих до черного сияния наблищенных
хромовых сапог. И вместо копны чуть вьющихся темно-русых волос -- аккуратная
стрижка лСасон видаль", прикрывающая намечающуюся на затылке плешь, которой
так стесняется моя славная женушка Марина... Да и сам-то я, застенчивый
деликатный интеллектуал, вялый безобидный тихоня, -- отдаленный мутант,
неузнаваемый последыш моего далекого пращура -- полковника П. Е. Хваткина,
старшего оперуполномоченного по особо важным делам при министре
государственной безопасности. И ты, в ухо, в рог долбанный Магнуст, не буди
во мне голос предка, не тревожь моего анабиозно-спящею зверя, не заставляй
переобувать мягкую обувь лЕТ" на подкованные сапоги-прохоря! -- Марина! Я
ухожу, буду к вечеру... -- крикнул я куда-то в глубь квартиры, где обитала
моя рыжевато-белокурая Баба Яга, плавно летающая по кухне в ступе и гугниво
отмахивающаяся алым помелом своего грязного языка. Пойду, пожалуй. Пойду на
встречу с моим будущим покойным зятем Магнуст Теодорычем. Щелкнул лифт
пластмассовой челюстью дверей, заглотнул меня, как мясную крошку, спустил по
гулкому пищеводу шахты в подъезд, чтобы выкинуть в мир. Желудок,
переваривающий самого себя. И последний оплот на берегу этой прорвы -- Тихон
Иваныч, родная душа. Консьерж, украшенный разноцветными планками вохровских
орденов, сержантских медалей, со значком ветерана войны. У меня есть такой
же. Только не скажем мы с Тихоном никому, где и с кем воевали, какие мы
удержали рубежи, где тот фронт, где у нас всегда без перемен. -- Вольно! --
скомандовал ему лениво, и дед душевно рассупонился, заулыбался, кивнул мне
неуставно фамильярно. -- Подали вам машину, Павел Егорыч, -- сообщил мне,
намекнул, что видит, мол, какие за мной зарубежные авто заезжают. Ах ты,
упырек мой дорогой, вечнослуживый! Не лижи свои бледно-синие губы от
радости, не радуйся, простодушный конвойный! Не твоего стука опасаюсь я
сейчас, не от твоей хитрой ухмылки сердце теснит! Черноватый курчавый ариец,
что дожидается за рулем поданного мне лмерседеса", -- не дичь которую ты
вовремя засек и высмотрел. Охотник он! На меня и на тебя, дубина ты старая,
стоеросовая. И чтобы переиграть его, надо мне все свое былое мастерство, все
секреты моего необычного ремесла припомнить, оживить в себе дремлющие
инстинкты -- умение и готовность убить первым. Не буду с тобой