Чтение 80–й страницы книги ~Сторож брату моему~

Он кивнул. Я сел в катер, включил индикатор положения корабля. Он
находился еще в зоне радиовидимости, хотя вот-вот должен был покинуть ее -
тогда его было бы не дозваться... Я послал сигнал. Обождал. Ответа не
было. Я послал еще и еще раз. Корабль молчал, голубенькая точка его на
экране индикатора придвигалась все ближе к краю. Помех не было, но корабль
не откликался. И это могло означать лишь одно: никто не сидит на связи,
все - вернее, оба - заняты чем-то другим. Чем же? Дело настолько
значительное, чтобы ради него бросить связь, могло быть лишь одно: атака.
Атака звезды. Значит, Рыцарь действительно выключил станцию, звезда ушла
из-под контроля, Аверов заметил это, а Рука...

Я глянул на Хранителя. Он стоял, готовый, видимо, объяснять, убеждать,
уговаривать...

- Потом, - сказал я. - Нужно спешить.

Он понял и кивнул.

- Мы будем ждать вас, - сказал он.

- Да, - ответил я. - Я вернусь, и мы поговорим обо всем.

И я включил стартер.

Катер взвился так стремительно, словно он и сам понимал, как нужно нам
спешить и почему нужно.

Сейчас нельзя было смотреть на хронометр. Надо было сохранять
спокойствие. Иначе можно было в два счета испугаться, и уже тогда стрелка
наверняка обогнала бы меня, а надо было, чтобы получилось наоборот.

Есть хорошее средство против мыслей о будущем. Это - воспоминания. И
пока перегрузка втискивала меня в кресло и все более редкий воздух свистел
за бортом, я думал о прошлом и поворачивал его так и этак. Всякое прошлое.
И давнее, и совсем свежее. И лучшее, что было в нем, и худшее. Вероятно, я
не был уверен, что у меня еще когда-нибудь появится возможность
вспоминать.

И я думал, используя последние минуты перед выходом на нужный курс.

Анна ушла, и я знал, что это все. Наверное, то, что совершилось
несколько столетий назад совсем в иной точке пространства, должно было
повториться - и повторилось сейчас и здесь.

Я вспоминал и понимал, что в памяти моей обе они, Наника и Анна, стали
уже путаться. Они срослись вместе, и иногда трудно было сказать, что же
происходило в той жизни, а что - в этой.

Когда она сказала мне: "Я всегда чувствовала себя королевой?" А я еще
ответил: "Хочу ворваться в ваше королевство завоевателем".

Кажется, тогда с ней мы были на "вы", а с Анной сразу стали на "ты".

А когда она сказала: "Все будет, будет - только не сегодня"?

Нет, пожалуй, уже теперь. Точно. Теперь.

А что толку? Что толку в том, когда именно?

Все равно, это ничем не закончилось. И не могло.

"И не надо", - думал я довольно-таки тоскливо. С такой тоской думает,
наверное, какая-нибудь черная собачка - черный пудель, скажем, - в черную
ночь, когда песик не видит даже кончика своего хвоста с такой приятной
кисточкой; с черной тоской, одним словом.

Так я думал, пока еще оставалось время. Но вот его больше не стало:
пришла пора выходить на связь.

Я включил рацию и стал вызывать корабль.

Никто не отвечал.

Я снова послал вызов.

И опять никто не ответил, и я уже знал, что не ответят, потому что
сделать это теперь было некому: Рука сидит за ходовым пультом, а Аверов,
где бы он ни был, уж во всяком случае не дежурит на связи. Нет, мне не
удастся окликнуть их на расстоянии. Только догнать. Догнать, схватить за
плечо и сказать: стоп, ребята!

Прошло еще десять минут - и наконец катер вышел на орбиту корабля.
Именно в ту ее точку, где должен был находиться корабль. Но там его больше
не было.

Я даже не стал смотреть на хронометр: стрелка выиграла у меня
дистанцию.

Но я подумал, что корабль ушел недалеко. На малых дистанциях у меня
была фора: корабль разгонялся куда медленнее катера. Однако, если упустить
время, ничем больше не поможешь. Мой катер был чистым спринтером, и на
долгое преследование на максимальной скорости у него просто не хватило бы
энергии.

Терять мне было нечего. Нужно было рисковать.

И я страшно разозлился на все на свете. На Анну, на себя, на проклятую
звезду с ее планетой, на Шувалова, который не смог договориться с
Хранителями, на Руку, который не мог обождать еще хотя бы полчасика...

Можно было включить локатор: я примерно представлял путь корабля, и
знал, что сейчас планета уже не будет затенять его. И в самом деле, я
поймал его почти сразу. Он оказался дальше, чем я думал. Жать следовало
вовсю. И можно было успеть, а можно было и не успеть, никто не дал бы
гарантии.

И я еще больше разозлился на всех - кроме детей.

Кроме тех, кто остался там, в лесном поселении, ожидая, когда я
вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а они не
привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем известно, что
самое плохое на свете - обманывать детей.

И этих детей, и остальных детей планеты Даль, и всех детей вообще,
сколько бы их ни было во Вселенной.

Я мог сейчас не долететь до корабля, рассыпаться на куски раньше. Но не
мог не драться до последнего за детей. За всех детей.

И я сказал драндулету:

- А ну-ка, давай, Миша...

Так я называл его, когда мы были наедине.

И мы с ним дали.

Планета осталась далеко внизу. Она уменьшалась стремительно, и уж,
конечно, ни при каком увеличении на ней не различить было тех ребятишек,
что ждали меня, ребятишек, которым не терпелось летать и которые должны,
должны были в этой самой жизни полетать и подняться выше тех, кто
прокладывал им дорогу.

И ни при каком увеличении не различить было Анну, девушку, которая меня
не любила, но не делалась от этого хуже, и которая должна была еще найти в
жизни свое, настоящее - а для этого ей надо было жить, как и всем
остальным.

Давно уже не было видно людей Уровня, ни людей из леса, ни Хранителей,
ни моих товарищей, которые, наверное, все же не были виноваты в том, что
родились тогда, когда родились, и думали так, как их учили, а не иначе; не
видно было никого из них, но я знал, что они там.

Планета осталась внизу, корабль успел уйти далеко вперед, и я пока даже
не знал, настигаю ли его, или так и буду догонять, пока не кончится
топливо. Планета глядела на меня уже другим полушарием, и все люди, кто
находился на ней, если и смотрели сейчас вверх, то видели другую часть
Вселенной - ту, где меня не было. Но мне казалось, что они смотрят именно
на меня, и машут рукой, и желают мне успеха.

Я выжимал из техники все, что можно и чего нельзя было, машина работала
на расплав, катер дрожал от перенапряжения, и я дрожал тоже, и знал, что
если мы не спасем этих людей, всех, сколько бы их ни было, сто тысяч,
миллион или десять миллионов, - если мы не спасем их, то это будет моя
вина, потому что, значит, я не сделал всего, что можно и нужно было
сделать.

И я никогда не услышу больше приглушенный голос, говорящий:

- Знаешь, я, кажется... счастлива.

И звонкие голоса, перебивающие друг друга:

- Возвращайся и обязательно покатай нас!

Но на такой конец я не был согласен.

Все было на пределе, Миша предостерегающе гудел, как будто укорял меня
в неосторожности и жестоком к нему, катеру, отношении. И я сказал ему:

- Миша, я не сторож брату моему. Но я ему защитник. И брату моему, и
сыну моему, и моей любви. Потому что иначе я недостоин ни брата, ни сына,
ни любви. Так что не будем жалеть себя: в тот миг, когда мы пожалеем себя,
мы лишимся права на чье-то уважение. А я не хочу этого...

А больше я не сказал ничего, потому что далеко-далеко по курсу мы с ним
увидели огни корабля, и нам с ним показалось, что жизнь еще впереди.